Прочь из чёрной дыры
Шрифт:
Она точно не бывала в чёрной дыре. Иначе бы знала, что там ничего изменить нельзя.
— А тебя, значит, в лесу покусала собака? — словно продолжая свой рассказ, спрашивает Эльвира.
— С чего вы взяли?
— Ты посмотрела на карточки и сразу увидела эту историю. Собака была одна?
— А надо, чтоб меня обглодала стая?
— Что ты… Я просто спрашиваю, что за собака. Чтобы понять, что случилось… Может, она была бездомная. Или потерялась, испугалась. Она могла наброситься от страха.
— В моей истории никто не терялся! Собака была с хозяином! — говорю я.
— Прости, Вика. Это в моей истории все теряются.
—
— Я подумала, что…
— Что меня даже насмерть не загрызли, а я ещё чем-то недовольна? — я повышаю голос, это невежливо, но говорить спокойно не получается. — На меня натравили собаку! Хозяин и натравил! Это я испугалась! Да, я сама виновата! Я трусиха!
Почти вижу, как Генрих летит на меня, сшибая папоротники. Тело напрягается, перехватывает дыхание…
— Ты была в лесу одна…
— Не одна!
— Подожди! — Эльвира тоже повышает голос. — Ты же сказала, девочка пошла в лес!..
— Она пошла с отцом! — кричу я.
Наверное, нас слышат все в квартире. И инквизиторша Ли у себя дома по скайпу. И прохожие на противоположной стороне улицы.
А я проваливаюсь в чёрную дыру.
Да, без всякой помощи со стороны незнакомых агрессивных собак, а просто из-за того, что слишком хорошо представила — словно увидела воочию — тот лес и ту поляну. И такое со мной уже бывало. Например, когда я пыталась доказать бабушке, что не швыряла в Генриха камни, не махала на него руками и вообще не проявляла в его адрес никакой агрессии.
Бабушка не поверила: «Не бывает, чтобы просто так, ни с того ни с сего. Ты что-то недоговариваешь». Я начала оправдываться, зачем-то вспомнила про коричневую нашлёпку. «А нечего было поднимать с земли что попало. Человек решил, что вы расхищаете его имущество, и спустил собаку. Сама виновата», — самодовольно усмехнулась бабушка.
Эта её усмешка была как удар ледяным ножом в сердце. Я снова увидела всё очень чётко: как я стою, как Генрих несётся на меня, и спасения нет… И провалилась. А в чёрной дыре ещё раз убедилась в том, что не швыряла камни и не махала руками.
Перед бабушкой потом пришлось извиняться за то, что я «вылетела из комнаты, хлопнув дверью». Надо же было такое выдумать! Наш разговор происходил на кухне у бабушки с дедушкой, где двери давно нет, вместо неё сделана арка. Надеюсь, перед Эльвирой мне извиняться не придётся.
Я снова иду по лесу. Стараюсь не думать о том, что меня ждёт. Ощущаю кожей тёплый солнечный луч. Чувствую подошвами неровность узкой, плотно утоптанной тропинки. Вдыхаю запахи хвои, мха, грибов и ягод. Высматриваю под ногами крошечных человечков, прислушиваюсь к лёгкой поступи хоббитов, ищу на стволах знаки, оставленные древними лесными людьми. Если включить все чувства на полную катушку, в те три или пять минут, которые проходят между падением в чёрную дыру и встречей с Генрихом, можно вместить целое счастливое лето! Такое, какого у меня никогда больше не будет. Наивное лето. Детское лето.
Но время неумолимо — даже в чёрной дыре. Снова кричит отец: «Не двигайся! Стой и не двигайся!» Но где же он? Я его не вижу. А Генрих всё ближе. И я делаю шаг, ещё один, потом запрыгиваю на пень. И краем глаза замечаю то, что видела и знала всегда.
«Медвежий турник» — или просто сосна, протянувшая над тропинкой ветку навстречу другой сосне. Отец отбежал назад и вскарабкался на эту ветку. Сидит
Чёрная дыра выплёвывает меня в прихожую в квартире Ли. Здесь темно, но я не включаю свет, хотя знаю, как это сделать. В глубине квартиры журчит джаз, пахнет жареной картошкой.
Пока я лежала в больнице, отец рассказал всем, как было дело. Он убедил и маму, и меня в том, что всё это время был рядом со мной, но ничего поделать не смог. Но теперь я вспомнила. Он сидел на дереве, в безопасности. А пёс нёсся на меня.
Я распахиваю дверь в комнату прабабушки. Там тоже темно. На фоне окна виден освещённый уличным фонарём силуэт Эльвиры.
— Отец был там! Со мной! — говорю я. — Он залез на дерево и кричал мне, чтоб я не двигалась. Но я испугалась и…
— И не ты одна, — замечает Эльвира. — Почему же ты считаешь себя виноватой?
Вместо ответа я зачем-то пересказываю ей всё, что со мной произошло. С того момента, как мы с отцом прошли под «медвежьим турником», до моей выписки из больницы. Вспоминаю даже, что больничная палата с решёткой на окне показалась мне тюремной камерой (я не уверена, что там была эта решётка, может, просто ветви кустов под окном так причудливо переплелись, но в моих воспоминаниях она реальна). Словно меня отправили в заточение, чтобы наказать за случившееся.
Эльвира — странная, и не стесняется этого, и я сама при ней перестаю стесняться. Даже плачу, и не просто роняю слёзы, а отвратительно шмыгаю носом и пускаю пузыри трясущимися губами.
Эльвира протягивает мне упаковку бумажных носовых платков, я пытаюсь успокоиться, но не могу. Пусть там, в лесу, я повела себя глупо, пусть я трусиха, и к тому же очень злая, потому что до сих пор придумываю всякие казни для Генриха и его хозяина. Да-да, и для ни в чём не повинного дрессированного пса, который просто выполнял команду. Но иногда после возвращения из чёрной дыры мне хочется умереть, потому что нет сил жить в мире, где это повторяется со мной снова и снова. Где отец, бабушка и прочие взрослые назначили виноватой во всём меня, а потом сделали вид, что ничего вообще не случилось.
Я жалею себя и жалуюсь на жизнь, а Эльвира терпит и не перебивает. Не произносит дурацких взрослых фраз типа «всё пройдёт», «в жизни всякое бывает» и самой отвратительной — «время лечит». С того случая в лесу прошло четыре года. Сколько раз я уже проваливалась в чёрную дыру? Время не лечит меня, а только делает больнее.
Эльвира молча сидит рядом в темноте, даже с утешениями не лезет, и непонятно, слушает или занята своими мыслями.
Но мне неважно, слушают меня или нет. Важно — что я наконец всё это высказала. Теми самыми словами, которыми об этом думаю. Ничего не приукрашивая и не скрывая (кроме падений в чёрную дыру).