Прочь из чёрной дыры
Шрифт:
— Я тебе очень сочувствую, — говорит Эльвира, когда потоки моих слов и слёз иссякают. Как будто ставит аккуратную точку.
Мы сидим у окна в сгущающейся тьме и молчим, каждая о своём.
Наконец я спохватываюсь. Сколько времени-то уже? Нашариваю в кармане телефон.
— Запиши мой номер, — говорит Эльвира. — На всякий случай. Вдруг ещё захочешь прийти… Мне приятно, что ты со мной посидела. Не люблю оставаться одна. Наедине с собой мне всегда так тошно. Как тогда, в лесу. В моём лесу.
Получается, что я не утомляла её своими
— А заведите собаку! С ней вы не будете одна! Только не мучайте, как в детстве.
Эльвира обещает об этом подумать и вместе со мной выходит в прихожую, чтобы закрыть входную дверь. Я прошу не рассказывать Ли о том, что приходила.
Я иду по холодной тёмной улице и раз за разом, с каким-то мрачным наслаждением, представляю, как отец карабкается на дерево. Ставлю этот эпизод на перемотку. Быстрее. Вперёд. Назад. Лазай-лазай. Вот бы отправить его в чёрную дыру, где он будет залезать на дерево миллион тысяч раз!
Генрих напал на меня не потому, что я притянула его своим страхом. И не потому, что не послушалась отца и запрыгнула на пень. А потому что не было у него выбора. Если хозяин крикнул «взять» — хорошая собака должна выполнять команду. Генрих, наверное, считал себя хорошей собакой. А кроме меня, «взять» на той поляне ему было некого.
То есть я стопроцентно не виновата в том, что случилось в лесу.
А кто виноват? Получается, что отец. Почему он не защитил меня? Ведь мог! Хоть бы на дерево подсадил, прежде чем лезть самому.
Но он испугался. Испугался и струсил. Не я, а он!
Пусть бы Генрих его и кусал! Его, а не меня!
Но Генриха натравил его хозяин, чокнутый выживальщик. Который собирался спрятаться от всех в своём дурацком погребе. Потому что сам всего боится! Увидел нас с отцом и испугался, что мы обнаружим его тайное убежище. И со страху дал собаке команду. Он трус! И это он во всём виноват!..
Тут я спохватываюсь. Что я сейчас делаю? Ищу виноватого. Совсем как бабушка, как отец, как все взрослые, которые назначают виноватым того, кто не может возразить.
А вот Эльвира хоть и взрослая, а обвинять меня не стала. Просто выслушала. Выслушала и услышала. Она — меня, а я — её. Интересно, сколько раз ей говорили: убежала в лес, сама виновата. А если бы даже и была виновата? Что, человека теперь пожалеть нельзя? На то, чтобы сказать «сочувствую», уходит столько же сил, сколько на «сама виновата». Если это так принципиально, можно сказать: «Хоть ты и виновата, но я тебе сочувствую!»
Сочувствую! Потому что тебе не повезло!
Я возвращаюсь домой, когда гости уже разошлись: мама пьёт чай, отец сидит перед телевизором и комментирует новости, перекрикивая ведущего.
Мне удаётся проскользнуть к себе в комнату, избежав объяснений. Сейчас ни с кем не хочется говорить. Столько мыслей в голове!
Мне просто не повезло. Пусть я схватила
И тут я внезапно понимаю, почему отцу и бабушке хочется назначить каждого, с кем приключилось что-то плохое, виноватым в его собственных бедах. Отец, такой взрослый, и бабушка, такая пожилая, всё ещё верят в детские сказки! В поверженное зло и торжествующее добро. Ведь если беда — это не наказание за плохое поведение, а случайность, то жить просто страшно! И зачем тогда быть хорошим, если всё непредсказуемо? Стараешься, стараешься, и вдруг реальность бьёт тебя по голове дубиной. Тут и сказочке конец!
Но даже если так, я всё равно останусь хорошей. Мысль о том, что ты хороший, поддерживает, когда всё остальное плохо. Я — хорошая. Со мной случилось плохое. Но я в этом не виновата.
ГЛАВА 17. ЭТО НЕ ЕРУНДА
Несколько дней привыкаю к мысли о том, что я не притягивала Генриха своим страхом. Он укусил меня, потому что у него просто не было альтернативы. Его спустили с поводка, и он достиг единственной доступной цели. Как самонаводящаяся ракета.
Когда я сообщаю о своём открытии Ли, её первый вопрос такой:
— А что твоя мама сказала?
— Откуда я знаю, что сказала мама? Думаешь, он признался ей, что сидел на дереве?
— Но ты же ей об этом расскажешь?
Радость, которая переполняла меня, сменяется тревогой. Мы с мамой о том случае в лесу вообще не разговариваем. Просто делаем вид, что ничего не было. Как будто всё забылось, всё прошло.
Но Ли права. Придётся испортить маме настроение. Мне опять придётся всё испортить, чтобы про меня перестали думать и говорить «сама виновата».
Я сижу на кухне, жду маму и думаю, с чего начать разговор. Как сделать так, чтоб она не заткнула уши руками до того, как услышит самое важное, и не сказала: «Я не хочу об этом говорить, чик-трак, я в домике!»
Как нарочно, мама приходит с работы весёлая, что бывает нечасто. Она порхает по кухне, готовит ужин, расспрашивает про школу. Вставляет в подаренную мною Тардис круглые плоские батарейки определённого вида, за которыми она специально зашла в часовой магазин. Прикручивает дверцу. И Тардис начинает подмигивать нам. Теперь пора.