Продавцы надежды
Шрифт:
Торм хорошо знал, что такое "Надежда", но остальное понял плохо. На вопрос Мэтта, как звали писателя, он ответил, что не помнит.
Мэтт опустился в огромное кресло, наверняка любимое кресло бывшего хозяина и в упор посмотрел на приятеля.
Торм сконфуженно молчал. Мэтт вздохнул.
– Ну, давай, Торм, пошевели мозгами. Что это был за тип, на кого ты меня навел вчера?
– Я не наводил! Я не наводил тебя на него, Мэтт. Сам не знаю, как это вышло. Я виноват, но я не наводил тебя на него.
– Хорошо, успокойся. Постарайся вспомнить. Ты говорил о режиссере. Может, он на него похож? Как звали того режиссера?
– Не знаю. Не помню. Но режиссер был, это точно. Стой! Они были вместе. Да. Теперь я точно вспомнил.
–
– Ну, режиссер и тот, кто тебя вырубил вчера.
– Они сидели за одним столиком в "Семи Виртуозах"?
– Ну да. И на этого режиссера все пялили глаза и болтали о нем всякое, ну, я тебе говорил.
– И что, тебе показалось, что они хорошо знакомы между собой?
– Не могу поклясться, Мэтт.
– Да, толку от тебя мало. Ну а кто был еще в тот вечер в ресторане? Кто тебе рассказал эти байки про режиссера?
– Вспомнил! Вот как ты спросил, я и вспомнил: Михаловски. Точно. Так его звали.
Алексей Михайловский собирался лететь в Рим. У него оставалось всего полчаса до вылета, но Мэтта он принял, так как прочел в газетах о драке в "Семи виртуозах".
– Это фантастика! Произошла двойная ошибка. Просто потрясающе.
– Но хоть что-то вы о нем знаете?
– Ничего кроме имени - Кирилл. Ну и того, что он мой соотечественник. А и знал бы... не сказал.
– У вас тоже omerta?
Михайловский поморщился.
– Нет, не поэтому.
– Тогда почему?
– Как вам все это объяснить? Времени нет, да и зачем?
– ...
– Ну хорошо. Дело в том, что мне их не жаль.
– Тех, кого этот Кирилл посылал в рабство?
– Именно. Они загадили свой мир - этот, который был им дан, - и ринулись в искусственные миры. И что, вы думаете, произойдет там? Они найдут себя, станут счастливыми или хотя бы довольными? Нет. Они загадят и эти свои виртухайские Елисейские поля. Да ну их на хер! Вы говорите, рабство? Люди у нас продают детей за водку! Младенец стоит бутылку. Ребенок постарше - ящик. И так далее. И это еще в лучшем случае. Могут и вовсе выкинуть в мусорный бак. Вот такая парадигма! А вы говорите... Да этому Кириллу... я бы памятник поставил!..
В его глазах заблестели слезы.
Мэтт отвернулся.
Михайловский пнул ногой чемодан.
Черт, времени нет, а то бы посидели, выпили по-людски... А то летим со мной в Рим.
Мэтт встал.
– Если что-то узнаете об этом Кирилле, сообщите мне.
Тина впервые испытывала унизительную потребность излить душу. До сих пор она находила горделивое удовлетворение в самодостаточности. Вид пустой скамейки в сквере обнажил незаметно сложившуюся потребность в ком-то другом. "Потребность означает зависимость, - думала Тина, - я завишу от Карела. Завишу. Вишу"... Ей представилась нить, на которой она висит, дергаясь в воздухе. Показалось, что она задыхается, так, будто и впрямь в горло ей впилась веревка. И поговорить не с кем! Подруг у нее не было. Отец, как всегда, в Нью-Йорке, на очередной конференции. Мать ничем не интересуется, завернувшись как в снежный сугроб в переживание собственной жертвы. Ну, конечно: она не ушла в "Надежду", как это сделали давным-давно все ее подруги, а сегодня - отец. Осталась с ними нести свой крест. Тина представила неподвижное лицо матери, навсегда погруженные внутрь глаза. И зачем ей "Надежда"? Она и так живет в виртуальном мире, только внутри себя. Интересно, а почему нельзя и на самом деле жить внутри себя? Ведь там можно делать все что захочешь. И все вокруг, то есть внутри сделать таким чудесным... Может, в "Надежде" так и делают? Надо спросить у Карела. Но Карела нет. Не пришел. И больше никогда-никогда... Она больше никогда туда не пойдет! И никогда не позвонит ему. К горлу подкатил ком. Тина разрыдалась. Она вся ушла в свое горе, найдя неожиданное удовольствие в бурном извержении слез, и не заметила,
Держа в худеньких руках скрипку, с которой он никогда не расставался, Себастьян подошел к сестре и поглядел на нее снизу вверх узкими, печальными, похожими на маслины глазами.
– Это ты из-за дедушки, да?
Не отвечая, Тина закивала, стараясь унять дрожь.
– Мне тоже плохо без дедушки. Я сочинил про него песенку. Вот, послушай.
Себастьян заиграл.
Тина попыталась вслушаться, но она плохо понимала музыку. Ей нравились только крутые танцевальные ритмы, из тех, на которые отзывается все тело до последней клеточки, а душа отдыхает.
Себастьян, наверное, очень способный, и надо, чтобы кто-то им серьезно занялся, но...
Зазвонил телефон. Тина вскочила.
– Это меня, меня. Ты иди, Басти, иди, мы еще поговорим о дедушке. Иди.
Себастьян прервал игру. Отворачивая запылавшее лицо, Тина подтолкнула брата к двери и схватила трубку.
– Да-да, я понимаю, я так и подумала. Ну что ты, совсем не сержусь и не обижаюсь. Какая ерунда! Но ты не хочешь мне сказать, что случилось? Подрался? Ты ранен? Ничего серьезного? А все-таки? А почему? Из-за меня? Что он сказал? А ты? А-а-а... А если бы так и было? Правда? Да. Хорошо. Завтра. Да, уехал. Спасибо. Такая же, как всегда. Тебе показалось. Так. Просто грустно из-за деда. А почему ты спрашиваешь? Никогда не думала. Деньги? Нет, дело не в этом. Я просто никогда об этом не думала. А почему ты спрашиваешь? Ты что, думал об этом? Тебе этого всерьез хочется? Хорошо, завтра. Да. Я не знаю, смогу ли я. Отца нет, а у матери без толку спрашивать. Я постараюсь узнать. Золото? Да, несколько вещиц. Конечно. Да, мои собственные. Хорошо, никому. Нет, шкатулка такая, из сандала. Хорошо, я переложу. Я тоже. До завтра.
Гор подошел к окну. Мэй не раз говорила ему, что несколько минут наблюдения за клиентом, пока он идет к дому по садовой дорожке, дают больше, чем показания личного экрана. Боже! А этому чего не хватает? К его офису приближался высокий элегантный красавец в дорогом костюме. Тщательно зачесанные темные волосы, холеное гладко выбритое лицо, сдержанные манеры... Ни дать ни взять дипломат или чиновник высокого ранга. Но что делать в "Надежде" птице такого полета? Нет, методы Мэй не для него.
Гор вернулся к столу.
Клиент остановился на пороге, окинул взглядом помещение, будто ожидал увидеть многочисленную аудиторию. Поняв, что ему придется удовольствоваться Гором, улыбнулся ему той самой, чарующе безыскусной улыбкой, которая неизменно подкупает даже тех, кому известна ее профессиональная фальшивость.
Гор улыбнулся в ответ. Гость подошел к столу, протянул руку. Слегка удивившись, Гор пожал ее.
– Вам, разумеется, уже известно, кто я?
Гор скосил глаза на личный экран и чуть не подскочил на месте. Еле сдержавшись, он повернулся к визитеру и утвердительно кивнул. Тот удовлетворенно откинулся в кресле.
– Вас, наверное, удивляет, почему я здесь?
– Откровенно говоря, да.
– Откровенно говоря, я ни разу в жизни ни с кем не говорил откровенно.
– Я понимаю.
– Понимаете? Возможно. Но вы не можете этого ощутить в полной мере. Моя жизнь - это ложь, помноженная на фальшь и возведенная в куб.
– Вы изучали математику?
– спросил Гор, чтобы что-нибудь сказать.
– Это неважно. Важно то, что обучая всему, нас в сущности ничему не учат. Нам запихивают в мозги стандартный набор знаний. Нас нашпиговывают поведенческими моделями, классическими схемами, наборами возможных вариаций. Нас приучают мыслить наиболее вероятным, усредненным образом. Метод шлифовки мозгов очень прост: мыслишь правильно, сиречь согласно стандарту, - высокая оценка; допускаешь отклонение - низкая. В результате отсева остаются посредственности, радующие начальственную душу, или хитрецы высокого полета, умеющие маскироваться.