Проект «Убийца»
Шрифт:
Леон запнулся, обдумывая стоит ли упоминать об Адаме Спарксе – именно он в их компании был первооткрывателем Даркнета. Не зная, как на это отреагирует друг, если его уличат в веб-проституции, а Бёрк не знал законно это или нет, он решил промолчать. Молчание – не есть лжесвидетельствование.
– Хорошо, просмотрим его историю в Интернете. Это всё?
– Да.
– В таком случае, могу я рассчитывать на ваше сотрудничество в деле? Как-никак убийца шёл по вашему следу.
– Вы хотите использовать меня в качестве приманки?
– Не стоит утрировать.
– Отказываюсь, – отрезал Бёрк, угрюмо сведя
– Хорошо. Тем не менее я оставлю при вас охрану, пока вы находитесь в больнице. Также мы будем проверять вас каждый день.
– Я способен сам о себе позаботиться, – оскорбился Леон.
– Не сомневаюсь, – притворно согласился Чарльз, в голосе которого звучала откровенная усмешка. Диктофон и блокнот скрылись во внутреннем кармане пиджака. Пуговицы вернулись в петли.
– Кстати, говоря, приходила дамочка с красно-чёрными волосами, обещала подать на меня в суд за то, что я и доктор Кэмпбелл нарушаем её право повидать вас. С трудом удалось уговорить милую леди прийти завтра.
Эфемерная улыбка дрогнула на уголках его губ, на душе стало теплее, но одновременно и тяжко. Как он посмотрит ей в глаза? Не только Рейвен, но и остальным.
– И ещё, ваше имя не будет упоминаться в СМИ, полиция скроет информацию о выжившем свидетеле. Или же вы наоборот жаждите к себе внимание прессы и славы? – не без ехидства спросил Чарльз, стоя в дверях.
– Избавьте меня от этого.
– Я так и думал.
Детектив Куинн сдержал слово: Леона окутали в полицейский заботливый кокон, от которого художник хотел разорвать собственное тело – как тело куколки и упорхнуть свободной бабочкой прочь от жестокой реальности.
От реальности с пистолетом в кобуре охранника. От реальности пустой четырёхкомнатной квартиры, куда он вернулся. Даже здесь они не оставили его в покое. Тарабанили в дверь, как недовольные соседи, настаивая, чтобы он открыл дверь. Но Леон только отзывался через плотную ограду от злобного мира. «Я живой». От навязчивой Рейвен с её приторной заботой. Он не мог посмотреть ей в живые зелёные глаза и видеть мёртвые карие Калеба.
Его жизнь остановилась, как остановилось пронзённое ножом сердце Калеба. Розовые очки рухнули, разбившись осколками прежней жизни. В тот момент, когда рука убийцы пронзила тело Калеба, Леон понял, что его жизнь никогда не станет прежней. Когда умер Калеб Гаррисон в провонявшем мусором и мочой проулке, Леон Бёрк умер вместе с ним.
Умереть должен был Леон Бёрк – он и умер. Но его тело, как тушка курицы с отрубленной головой, благодаря рефлексам продолжало двигаться.
«Я не живу – я существую».
Эпитафия над его жизнью, а не надгробием.
Преисполненный чувства горечи и утраты, он замкнулся в собственной боли, отгородившись от всего мира, в котором больше не было место для Калеба.
Всё что осталось от Калеба – клетчатая красная рубашка, брюки цвета хаки, зелёная толстовка, потрёпанные кроссовки, сумка и разряженный мобильник. Вещи, которые были на Леоне и которые остались с ним. Он сложил их как самое священное и дорогое, нет, бесценное, и спрятал в шкафу. Как алтарь
Кисти падали из ослабших пальцев, краски потеряли цвет, а запах превратился в один сплошной ацетон. Леон мог бесцельно сидеть перед мольбертом, запрокинув голову на спинку, и смотреть в грязно-серый потолок, который следовало покрасить ещё три года назад.
Муза, как лиходейка-предательница, сбежала, напуганная его опустошённостью и нестерпимой душевной боль. Кто-то говорит, что искусство рождается в страдании, но Бёрк не мог найти ничего прекрасного в душевных муках, боли и страхе. А он боялся. Как тогда в переулке, когда Калеба пронзил нож. В глубине души Леон почувствовал облегчение, что нож пронзил не его. Он боялся смерти. Он ненавидел смерть. Но смерть любила его, она шла с ним рука об руку, тихонечко посмеивалась над ухом, щекоча нервы слышимой только ему поступью. Эта поступь звучала стрелками часов. И он выбросил их. Выкинул двое часов, которым позволил эти три года отсчитывать оставшееся ему время. Он слышал их через стенку в соседней комнате, когда пытался уснуть одинокими тихими ночами, и звук этот был больнее скребущего по стеклу ножа. Тик-так. Тик-так. Это уходит твоя жизнь и идёт смерть. Она придёт, через пятьдесят лет, а может через неделю. Тик-так. Время уходит, уходит, уходит. Оно тикает как детонатор бомбы, кое есть твоя жизнь.
Тик-так. Леон любил неподвижно стоять напротив фарфоровых куколок – странных подарков для юноши. Но он всегда просил именно их на день рождения и рождество. Ведь они так прекрасны, не подвержены времени, идеальные, с гладкими чистыми личиками и шёлковыми закрученными локонами. Они не слышат этот треклятый хрипящий треск умирающего времени.
Часы лежали разбитой грудой на улице, похороненные в слизкой грязи.
Но звук не исчез. Он прозвенел колокольчиками. Звонок в дверь. Но полицейский уже приходил утром справиться о его состоянии, здоровье, жизни, или о чём ещё мог приказать спрашивать для галочки Чарльз Куинн.
Горло сжалось от неконтролируемого приступа страха. Леон брёл к двери медленно, как человек, которого одолела морская болезнь. В дверь настойчиво стучали. Как соседи, которым не нравилась его громкая музыка и шум ломающейся по ночам мебели в приступах бессонницы.
– Леон! Открой!
Рейвен было не занимать в упрямстве, будь её воля, она пригрозила бы и ему судом за то, что не уделяет должное внимание своей девушке.
– Пожалуйста, Леон, я должна тебя увидеть.
Леон осел на пол, прислонился спиной к двери, зная, что Рейвен сидит сейчас на холодном бетоне и стучит тише, с перерывами, отчаявшись докричаться до него.
– Я с похорон. Только что. Час назад я стояла на кладбище и смотрела, как гроб с Калебом кладут в землю. Господи, я видела его в гробу. Этого ублюдочного никогда не затыкающегося Калеба Гаррисона. Почему? Почему ты не пришёл? Как ты мог не прийти?
Он зажал уши, чтобы не слышать в одном предложении «Калеб», «гроб» и «кладбище».
– Думаешь, тебе одному тяжело, а представь каково сейчас Линор? Она ведь его, правда, любила. Почему ты так жесток ко мне? Я не могу вынести этого одна. Впусти меня! Впусти! Дай мне разделить с тобой горе! Леон! Леон! – она кричала и била ладонями о безразличную к её горю дверь.