Профессор Влад
Шрифт:
– Влад, - пролепетала я виновато, - я совсем не хотела тебя обидеть, что с тобой?..
– Я осторожно дотронулась до его руки, но он со злобой отдернул ее:
– Уж не думаете ли вы, что ваши недозрелые прелести стоят того, чтобы пожилой профессор, занятой человек бросал все свои дела и писал за безалаберную студентку-троешницу дипломную работу?
– с убийственным сарказмом осведомился он, оскаливаясь в едкой, насмешливой гримасе, вмиг облекшей мое чувство вины в вакуумную упаковку слепой ярости.
Если он хотел унизить меня, то это было сделано очень профессионально. Влад был моей первой и единственной любовью; всю душу свою я вложила в это чувство; последние ростки нежности и страсти еще не успели окончательно в ней
– а, выходит, опасаться-то надо было самого Влада, который теперь ничтоже сумняшеся втаптывал их в грязь своей ороговевшей стариковской пяткой. Чернейшая несправедливость, мерзостное предательство, прощения которому нет, не было и не будет!.. Я не могла больше сдерживаться. Мне вдруг до боли захотелось отомстить ему за все обиды, издевательства, выкрутасы, что он заставил меня вытерпеть в последний месяц; где-то в глубине сознания я понимала, что делать этого не стоит, что несчастный старик, погубленный излишней заботливостью доброхотов, в сущности, ни в чем не виноват, сам будучи жертвой механизмов собственного мозга… но горькое чувство унижения, обиды, смертельной несправедливости было сильнее меня. Что же ему ответить?.. Что?.. Откуда-то из подсознания вдруг всплыли гнусные, нарочито вульгарные интонации Гарри-подростка:
– Ну и скурвился же ты в последнее время, Вовчик!..
– бросила я, изо всех сил стараясь придать своему неверному голосу оскорбительную небрежность. Кажется, мне это удалось - в этот миг почтенный профессор, кандидат медицинских и психологических наук, специалист-клиницист с пятидесятилетним стажем был более чем страшен. Седые, всклокоченные волосы встали дыбом, обострившиеся лицевые кости казались каркасом, с которого жалко свисли, болтаясь, дряблые мешочки со слабостью и растерянностью, увядшие губы посинели и в бессильной ярости тряслись. Но что он мог мне сделать?.. Что?.. Не пожаловаться же в деканат?.. Единственная кара, которой он мог меня подвергнуть - это лишить меня удовольствия от его общества, чем он с лихвой и воспользовался в следующий миг:
– Убирайтес!– дрожа, надтреснутым голосом выкрикнул он, - мерзавка!!! Убирайтесс глаз моих долой!
Тут я с ужасом почувствовала, как меня, против моей воли, начинает сотрясать изнутри дурацкий нервный смех, вызванный адской смесью раздражения и жалости. А Влад еще и подлил масла в огонь, вытянув в сторону двери свой длинный, корявый, трясущийся перст указующий с пожелтевшим от времени ногтем и визгливо завопив:
– Во-он!!! Вон отсуда, развратная тварь!!!
На зоопсихологии нам как-то рассказывали, что защитное поведение животных в критической ситуации делится на три типа: а) злобное; б) трусливое; в) злобно-трусливое. Я относилась к третьей категории…
– Пошел ты знаешь куда, грязный, вонючий старик!!!
– выкрикнула я, вскакивая со стула, который со страшным грохотом опрокинулся; не в силах больше сдерживать истерического хохота, я кинулась к двери, которой в следующий миг хлопнула так, что разномастные головы старательных студенток и блестящие лысины преподавателей должны были в одну секунду оказаться посыпанными пудрой, пеплом и перхотью (здание факультета очень старое и нуждается в капремонте). Хохоча и рыдая, я бросилась вниз по лестнице. К счастью, занятия у вечерников шли вовсю, а дневное население психфака давно разошлось по домам, - так что у моей истерики не было свидетелей, кроме группки приветливо улыбающихся сектанток с аляповатыми адаптированными Библиями в руках, с которыми я столкнулась в районе второго этажа и которые, несмотря на свою миротворческую миссию, мудро не стали делать попыток меня утешить.
К моменту, как я достигла холла, мне показалось, что я почти спокойна. Зайдя в гардеробную, я сняла с ржавого
И верно: пока я шла к остановке, уличный холод, освежая мою голову, все еще удерживал ее в состоянии относительного покоя; но, стоило мне угнездиться на мягком сиденье трамвая, который, тихо покачиваясь, очень старался, да все никак не мог довезти меня до дома и теплой постели, как в ней зазвучал некий голос - кажется, мужской, который, как я вскоре поняла, принадлежал Гарри, моему названому брату; прислонившись виском к холодному стеклу и ощущая под дубленкой ровный гул жара, я с нарастающим удовольствием слушала знакомые интонации, мерные, трагические:
«У каждого из нас есть излюбленное место в родном городе, куда мы приходим в грустные или, наоборот, счастливые минуты жизни. Всякому обитателю мегаполиса, даже если он и не страдает аутизмом, порой хочется побыть наедине с самим собой. В детстве мама часто водила меня на набережную кормить уток. Летом они рассредоточиваются по всему водоему и к тому же сыты, так что наибольшую остроту эта забава приобретает с наступлением холодов, когда река замерзает и вся стая собирается возле сточной трубы в поисках тепла и корма. Наблюдая за ней тогда, можно увидеть много чего интересного и поучительного».
Кажется, это и впрямь было когда-то… Гарри заявился ко мне без звонка, его появление было весьма интригующим, а видок - под стать появлению: полы роскошного, длинного черного плаща развевались вкруг ног наподобие мантии, белоснежное кашне свисало чуть ли не до пола, черные волосы, не тронутые гелем, были слегка растрепаны и припорошены мелкими снежинками, которые, подтаяв, засверкали, будто крохотные стразы, - что окончательно довершило иллюзию, придав моему другу именно тот образ, которого он и добивался: сказочного принца, всемогущего, но доброго… С нейтральной миной, за которой - как я знала по опыту - могло скрываться все что угодно, он заявил, что поведет меня на экскурсию. А куда? Брат загадочно отмалчивался, и я, как обычно, повиновалась без вопросов. По дороге зашли в булочную, и Гарри, все так же ничего не объясняя, купил батон белого хлеба; я решила, что он, наверное, ведет меня в зоопарк, но мы шли совсем в другую сторону, и я вконец потерялась в догадках; наконец, выйдя на Озерковскую набережную, мы взошли на мост, и Гарри заявил, что это, собственно, и есть цель нашего путешествия. Перегнувшись через перила, он велел и мне взглянуть вниз.
Там, в широкой полынье, где вода не замерзает круглый год, плавала, уютно покрякивая, стая уток. На первый взгляд в них не было ничего особенного - и я все еще не понимала, зачем брат привел меня сюда. Но, приглядевшись как следует, ахнула. Как странно, мелькнуло у меня в голове. Никогда я особенно не любила белый цвет, - а, скажем, чаек, во множестве водящихся на Москва-реке, равно как и грязных лебедей из Парка Культуры, я с детства терпеть не могу: если уж на то пошло, изумрудный окрас селезневых головок нравится мне куда больше. Почему же теперь меня так и трясет от восторга, и совершенно белая, только с яркооранжевым клювом утка-альбинос, от которой я не в силах оторвать глаз, кажется мне живым воплощением Красоты?..