Проклятие Ирода Великого
Шрифт:
– Для государства безопасней и лучше, – заметил при этом Октавий, – если будет дурной правитель, нежели его дурные друзья. Один дурной может быть обуздан многими хорошими; против многих дурных один хороший не может сделать ничего.
– Это-то и доказывает преимущества монархии над республикой, – возразил ему Ирод. – Монарх вправе сместить дурных друзей, тогда как при республиканском строе он не может этого сделать.
– Однако ты не станешь возражать против того, – заметил Октавий, – что друзья полезней правителю, чем глаза, потому что при их посредстве он может видеть до пределов земли, полезней, чем уши, потому что при их посредстве он может слышать все, о чем ему следует знать, полезней, чем язык и руки, потому что через друзей он может говорить со всеми людьми разом. Через друзей он может одновременно делать множество дел, о многом думать и советоваться, быть в одно и то же время повсюду, где его присутствие вызывается необходимостью. Что же касается дурных друзей, то хороший правитель тем и хорош, что имеет возможность выбрать
– Ибо кто другой, кроме правителя, – подхватил Валерий Мессала, – может доставить своим друзьям более почестей? Кто нуждается в большем числе чиновников? Кто в состоянии раздать более видные места? Кто, кроме него, может поручить другому вести войну и заключить мир? Кем могут быть оказаны более блестящие почести, чей стол пользуется большим почетом, и если дружба оказывается продажной, кто, кроме властителя, имеет более денег, так что никто не в состоянии воздать ему тем же за его дары? Все это доказывает, что монархия превосходит республику по одному тому уже, что ставит друзей властителя на то место, которого они заслуживают.
Октавий посмотрел на Ирода, ожидая, чт'o тот скажет на его слова и слова Мессалы. Ирод ограничился ссылкой на их общего кумира Гомера, процитировав его стих:
– «Нет в многовластии блага, да будет единый властитель!»
Разговор этот никого ни в чем не убедил: Октавий остался при своем мнении, Ирод и Валерий Мессала при своем. Октавий после этого памятного для всех его участников разговора стал еще настойчивей проводить политику создания единого для всех государства-семьи: свою единственную дочь Юлию заставлял заниматься рукоделием и носил тогу, вытканную ее руками, издал несколько указов в защиту семьи и поощрения многодетных отцов и матерей, лично обучал своих пасынков Тиберия и Друза плаванию и верховой езде, пригласил к ним лучшего в то время филолога Веррия Флакка в качестве домашнего учителя, а когда тот отказался бросить свою школу ради заманчивого предложения переселиться во дворец, нанял его со всей его школой, дабы ученики не прерывали занятий и не искали себе новых учителей [340] .
340
Август ввел в практику обучения своих детей и внуков вместе с детьми и внуками союзнических царей. Первыми такими учениками, которые стали обучаться вместе с его дочерью Юлией и пасынком Друзом, стали сыновья Ирода Александр и Аристовул, с которыми он приехал в Рим. Совместное обучение детей римских императоров с детьми союзнических царей сохранилась и в последующие времена. Так, внук Ирода Агриппы, сын Аристовула, был воспитан вместе с сыном Тиберия Друзом, а сын Агриппы, тоже Агриппа, ставший последним царем Иудеи, считался лучшим другом своего одноклассника и будущего императора Калигулы.
Октавий был чужд роскоши – это бросалось в глаза всем, кто хоть раз переступал порог его дворца: в простоте окружающей его обстановки и утвари он походил скорее на простолюдина, чем на властителя мировой державы. Столь же скромен он был и в делах общественных, что засвидетельствовано многими историками древности. Светоний писал о нем:
«Храмов в свою честь он не дозволял возводить ни в какой провинции иначе, как с двойным посвящением ему и Риму. В столице же он от этой почести отказался наотрез. Даже серебряные статуи, уже поставленные в его честь, он все перелил на монеты, и из этих денег посвятил два золотых треножника Аполлону Палатинскому.
Диктаторскую власть народ предлагал ему неотступно, но он на коленях, спустив с плеч тогу и обнажив грудь, умолял его от этого избавить. Имени “государь” он всегда страшился как оскорбления и позора. Когда при нем на зрелищах мимический актер произнес со сцены:
– О добрый, справедливый государь! —и все, вскочив с места, разразились рукоплесканиями, словно речь шла о нем самом, он движением и взглядом тотчас унял непристойную лесть, а на следующий день выразил зрителям порицание в суровом эдикте. После этого он даже собственных детей и внуков не допускал ни в шутку, ни всерьез называть его господином, и даже между собой запретил им пользоваться этим лестным обращением. Не случайно он старался вступать и выступать из каждого города и городка только вечером или ночью, чтобы никого не беспокоить приветствиями и напутствиями. К общим утренним приветствиям он допускал и простой народ, принимая от него прошения с необычайной ласковостью; одному оробевшему просителю он даже сказал в шутку, что тот подает ему просьбу, словно грош слону. Сенаторов в дни заседаний он приветствовал только в курии на их местах, к каждому обращаясь по имени, без напоминания; даже уходя и прощаясь, он не заставлял их вставать с места. Со многими он был знаком домами и не переставал бывать на семейных праздниках, пока однажды в старости не утомился слишком сильно на чьей-то помолвке. С сенатором Церринием Галлом он не был близок, но когда тот вдруг ослеп и решил умереть от голода, он посетил его и своими утешениями убедил не лишать себя жизни.
Присутствуя на выборах должностных лиц, он всякий раз обходил трибы со своими кандидатами
341
Чтобы исключить случаи подкупа избирателей, Август ввел правило, по которому все избиратели, независимо от того, какого кандидата они поддерживают и за кого собираются голосовать, получали одинаковое денежное вознаграждение.
Какой любовью пользовался он за эти достоинства, нетрудно представить. О сенатских постановлениях я не говорю, так как их могут счесть вынужденными или льстивыми. Всадники римские добровольно и по общему согласию праздновали его день рождения каждый год два дня подряд. Люди всех сословий по обету ежегодно бросали в Курциево озеро монетку за его здоровье, а на новый год приносили ему подарки на Капитолий, даже если его не было в Риме; на эти средства он потом купил и поставил по всем кварталам дорогостоящие статуи богов – Аполлона-Сандалиария, Юпитера-Трагеда и других. На восстановление его палатинского дома, сгоревшего во время пожара, несли деньги и ветераны, и декурии, и трибы, и отдельные граждане всякого разбора, добровольно и кто сколько мог; но он едва прикоснулся к этим кучам денег и взял не больше, чем по денарию из каждой».
Когда взрослеющая дочь Октавия Юлия явилась однажды на ужин в чересчур декольтированном наряде, отец выговорил ей, что своим видом она оскорбляет чувство нравственности. Обидевшаяся на замечание отца, высказанное вслух в присутствии посторонних, Юлия расплакалась и выбежала из-за стола, а на следующий вечер явилась в самой скромной ст'oле, приличествующей больше старухе, стремящейся скрыть свою немощь, чем пышущей здоровьем юной особе, желающей понравиться окружающим. Октавий взял за руку дочь, обнял ее и шепнул на ухо: «Сегодня ты примирила меня со своим вчерашним проступком». Юлия, отшатнувшись от отца, вскричала: «Сегодня я представляюсь отцу, а вчера я хотела понравиться мужчине!»
Ирод, проводя долгие часы рядом с Октавием и обсуждая с ним различные вопросы будь то частного или государственного порядка, с удовольствием отмечал присущий ему демократизм, проявляющийся даже в его словах. Так, вышучивая склонность Мецената к выспренним словам, он называл речи друга «напомаженными завитушками»; если кто-то не собирался выплатить свой долг, говорил: «заплатит в греческие календы» [342] ; вместо «дурак» говорил «дубина», вместо «сумасшедший» – «рехнувшийся»; если чувствовал недомогание, то говорил не «мне не по себе», а «меня мутит», вместо «чувствовать слабость» – «глядеть свеклой», а когда кто-то из его приближенных принимал поспешные решения, требовавшие предварительного обдумывания и обсуждения, говорил: «скорей, чем спаржа варится». Единственное, чего Ирод не понимал и не принимал в Октавии, было то, что все свои выступления, даже предполагавшиеся беседы со своей женой Ливией, он предварительно записывал и заучивал наизусть, чтобы ненароком не сказать лишнего или не договорить того, что собирался сказать. Ирод, получивший греческое образование, в котором видное место отводится риторике, никогда этого не делал, что, впрочем, не мешало ему экспромтом выступать с длинными речами.
342
Грекам были неведомы календы; месяцы они делили на декады.
Когда пребывание Ирода в Риме приближалось к концу, в столице случилась беда: вышедший из берегов Тибр залил подвалы жилых строений и склады, погубив значительные запасы хлеба. Жители полуторамиллионого города оказались перед угрозой голода. Цены на зерно у частных торговцев мгновенно выросли в пять и более раз. Всегдашнее требование народа «хлеба и зрелищ» сменилось одним: «хлеба, мы требуем хлеба!» Ирод посоветовал Октавию срочно закупить за счет казны в Египте и провинции Африка дополнительное зерно в счет будущих поставок. Однако двести кораблей, отправленных за море и загруженных там зерном, на обратном пути разбились в устье Тибра из-за разыгравшегося шторма; сто других кораблей, преодолевших стихию и уже вставших было под разгрузку, внезапно сгорели то ли от случайно возникшего пожара, а то ли из-за умышленного поджога. В столице назревал бунт.