Пропавшие без вести
Шрифт:
— Всех издергали нервы, у всех могут быть столкновения, — примирительно возразил Тарасевич. — Но вас здесь все уважают, в том числе доктор Коптев. Мы знаем вашу профессию и ценим ее… Вы читали газету? — внезапно спросил он.
За несколько дней до этого в лазарете действительно появилась фашистская газета «Клич», вероятно рассчитанная немцами не только на пленных, но также и на гражданское население захваченных фашистами областей. Что-нибудь более гадкое трудно было себе представить.
— Газету?! — возмущенно переспросил Емельян — Вы, кажется, называете газетой
Тарасевич поморщился. Резкие выражения были не по душе ему.
— Емельян Иванович, позвольте сказать вам прямо, — вкрадчиво заговорил он, прихлебывая кофе, — с вашим характером вам не выжить. А между тем остаться в живых совершенно возможно. В нашем лагере, — может быть, вы слыхали, — над кухней живет в отдельной комнате очень крупный русский инженер. Он, как и вы, прошел тяжелую школу. Но недавно, взвесив все обстоятельства, все же решил, что факт земной жизни в конечном счете важнее всего. Он, как практик и реалист по профессии, не верит в загробное существование. Раз обстоятельства заставляют приспособляться или погибнуть…
— Какую же подлость он сделал? — перебил Емельян.
— Расценивать вещи как подлость или не подлость — личное дело каждого, — снова поморщившись, возразил старший врач. — Этот инженер согласился отдать свои знания… — Тарасевич замялся.
— Фашистам, — помог Баграмов. — Ну-с, а что же вы предлагаете мне?
— Я не хочу вам навязывать, но поймите: лицо печатного органа зависит во многом от того, кто в нем работает… — Тарасевич затруднялся в подборе слов. Резкие реплики Баграмова сбивали его с намеченного пути. — Я только хотел сообщить, что если бы вы пожелали заняться любимым трудом и писать… в газету… — Тарасевич запнулся, тонкими пальцами потер висок и вдруг нашелся: — Ну, знаете, просто сценки, рассказы, без всякой тенденции… не против своих убеждений, а… Просто… ну, просто… Ведь, скажем, Чехов писал же без всякого направления…
— Чехов?! Без направления?! Как вы смеете так про Чехова! Всю жизнь он сражался с подлостью и темнотой! — воскликнул Баграмов.
— Тем более! — обрадовался Тарасевич. — А здесь разве не темнота? Оглянитесь — какая вокруг позорная деградация русского человека! Ведь наши люди нисходят на низший и низший уровень, неумыты, грязны, опущенны. Что ни слово, то ругань… Надо будить умы, способствовать оживлению мысли… — Тарасевич взглянул на собеседника. Тот слушал, опустив глаза и глядя на скатерть перед собою. В голосе Тарасевича послышались нотки уверенности. Он решил, что нашел ключ к этому колючему, нетерпимому человеку. — В плену мы не будем иметь другой прессы… Но ваше участие превратило бы вас в благородного деятеля русской нации тем, что дало бы направление этой печати…
— А что бы я получил за это? Мне тоже дадут отдельную комнату? — спокойно спросил Баграмов.
— Все условия для работы, — бодро отозвался Тарасевич.
— А такой, как у вас, пропуск в город?
— Я думаю, это не исключается… наоборот!
— Пианино, гитару, кофейник… — со сдержанной яростью перечислял Емельян то, что видел вокруг.
— Вы насмехаетесь? — насторожился его
— Нисколько. Я просто хочу знать цену… Что же мне с вами кокетничать, я человек по натуре грубый, как вы заметили, резкий, прямой…
— У вас будет питание, удобства, возможность поправить здоровье, работать по специальности, — не решаясь поверить словам Баграмова, осторожно перечислял Тарасевич.
— Спать на пружинной кровати и с сытенькой девочкой?! — прервал Емельян и резко поднялся с места. — Благодарю. Мне не подходит!
Он шагнул к двери.
— Подумайте, господин Баграмов! — выкрикнул вслед Тарасевич.
— Спасибо, — бросил Баграмов с порога. — Нам с вами не по пути, господин благородный деятель нации!..
Он вышел. Одышка сдавила грудь, когда он почти взбежал к себе на третий этаж.
Из общей санитарской комнаты, где по стенам были устроены нары и помещались двадцать два человека, никто не спешил в этот день на работу. Всем было известно, что писателя вызвал «Паш а», как прозвали Тарасевича за его отношение к женскому персоналу — к пленным санитаркам, медсестрам и молоденьким женщинам-врачам, очутившимся в его власти.
Товарищи обступили Баграмова.
— Ну что? Для чего звал Паш а, Емельян Иванович?
— Предлагал продаться фашистам, — с негодованием, громко сказал Емельян. — Хотят купить…
— Тс-с-с! Тише вы! Разве так можно! — остановил учитель-математик, который, работая санитаром, все свободное время решал алгебраические задачи по задачнику, найденному среди книг в лазарете, и отчаянно боялся политических разговоров.
Но Емельян не мог успокоиться:
— Писать для фашистской газетки! Сволочь!
— Успокойтесь, Баграмов, — вмешался другой санитар, инженер-плановик из Саратова. — Конечно, нельзя принять его предложение, но лучше все-таки не кричать.
— А почему не кричать?! — возмущенно кипел Емельян. — Все должны знать, что Тарасевич — изменник, подлец!
— Емельян Иваныч, мы все это знаем, — настаивал инженер, — успокойтесь. Помните, где вы!
— Мы все изме… менники, раз мы в п… п… плену! — неожиданно выпалил их товарищ, которого все называли по званию, но уменьшительным именем — «капитан Володя».
— Не болтайте-ка чушь, капитан! — взорвался Баграмов. — Если лично вы перебежчик, то лично вы и изменник. Нельзя всех судить по себе!
Накипевшая на сердце Емельяна злость распаляла его всё больше и вырвалась в этом несправедливом упреке.
— По… по… ос… себе?! — воскликнул Володя, побелев от гнева. — Я п… п… перебежчик?!
— Почем я знаю! Вы повторили подлую мысль фашистов. Зачем?! По чьему приказу? Геббельс старается нас убедить, что в СССР всех пленных считают изменниками. А вы для чего хотите в этом уверить советских людей? Тарасевич и вам обещал колбасу и жирную бабу?!
— Да вы сбесились, т… товарищ Б… баграмов! Я — командир Красной Армии. А вы меня обвиняется ч… черт знает в чем! Хоть вы и ст… ст… ста… арик, я вам мо… орду набью! — Голос капитана дрогнул от незаслуженной горькой обиды.