Пропавшие без вести
Шрифт:
Баграмов увидел лица обступивших их санитаров — Сашки-шофера, Андрея-татарина, саратовского инженера, Яшки, Юзика, — все они смотрели на Емельяна с укором. Володю любили и уважали.
«Что это я?! Разозлился на Тарасевича, а на кого нападаю?!» — опомнился вдруг Баграмов.
— Вы, Володя, меня извините, я вас не хотел оскорбить. Уж очень этот стервец распалил меня, — взяв себя в руки, виновато обратился он к капитану. — Но подумайте сами: только враг может такими, как ваша, «теориями» долбить по башке и без того убитых людей! Вы слышали про ноту советского правительства о фашистских зверствах над пленными?
—
Об этой ноте еще в декабре рассказывал сбитый вблизи Смоленска советский летчик. Многие передавали из уст в уста ее содержание.
— Вот о чем мы громче должны говорить! Пусть все знают, что родина помнит о нас и тревожится нашей судьбой. А проповедью, что все мы изменники, фашисты хотят разложить и морально убить того, кого еще не убили физически.
— Агитпункт закрыть! — повелительно скомандовал в дверях Коптев. — Санитары, марш на работу! А вас, господин Баграмов, покорно прошу — зайдите ко мне, — приказал он сухо.
Только тут Баграмов заметил, что во время его столкновения с капитаном все двадцать санитаров сгрудились возле них. По приказанию Коптева все бросились вон — кто захватив рукавицы и ремни для носилок, кто — с черпачком и ведром, кто со шваброй…
— Господин Баграмов, — оставшись наедине в комнате врачей, интимно сказал Коптев, — я думаю, что России будет очень нужна после войны интеллигенция. Мы, врачи, и Дмитрий Иванович, и я, и другие, стараемся сохранить вашу жизнь. Мы даем вам возможность работать при лазарете, а не идти ни в каменоломню, ни на разгрузку угля, ни в шахту, куда вас отправят, если мы вас отчислим. Я, как русский интеллигент, от всей души вам желаю добра. У нас с вами могут быть разные взгляды, но я считаю, что России нужны люди разных воззрений…
— А я вот считаю, что люди ваших воззрений ей ни на что не нужны, — отрезал Баграмов.
— Емельян Иванович! У меня тоже есть нервы и самолюбие, — сдержанно сказал Коптев. — Я сам страдаю, глядя, как гибнут русские люди, — добавил он, понижая голос. — Но обстоятельства плена сильнее нас. Не будьте же близоруки: Россия почти разбита, капитуляция перед Германией неминуема — три месяца раньше, три позже… Я всею душой хочу сохранить вашу жизнь и талант, но увольте от этой чести, если за это меня повесят! Я тоже хочу возвратиться к семье. А вы тут устроили сталинский агитпункт. Хотите в петлю? Ваше личное дело. Возьмите веревку и удавитесь. Но вы же тянете за собою других!
— Я считаю, господин Коптев, что вам удобнее всего не шпионить, — тогда ваша совесть будет чиста, — возразил Баграмов. — Когда ваши хозяева спросят, как вы допустили такого вредного человека мыть в лазарете полы и выносить параши, то вы скажете, что ничего про этого типа не знали. Понятно?!
— Я забочусь не об одном себе. Как русский интеллигент…
— Бросьте дурачиться, Коптев! Где, к черту, вы русский?! — оборвал Емельян. — Однако я вам за совет отплачу советом: не верьте фашистам. Советский народ победит! Год раньше, год позже!.. Хотите вернуться домой? Значит, не суйтесь, куда не зовут, а то вас не дома, а здесь же удавят наши! Я, русский советский интеллигент, считаю, что люди слишком уж «разных взглядов» России не нужны — ни до, ни после войны. Понятно?
— Относительно меня лично вы ошибаетесь, — настойчиво возразил Коптев.
— Ладно. Хватит. По-моему,
«Что же, пожалуй, оттуда будет удобнее бежать, не говоря уж о том, что в рабочей команде легче и затеряться, скрывшись с глаз этих бдительных «доброхотов»!» — подумал Баграмов…
Когда после работы сошлись санитары с разного рода съестным уловом, один из самых «оборотистых», Сашка-шофер, подошел к Емельяну.
— Отец, где ваша коробка? — спросил он.
— Что за коробка? — не понял Баграмов.
— Коробка, ну, понимаете, для табаку… Или у вас кисет?
— Ни того, ни другого, — усмехнулся Баграмов. — А у тебя что, кисет или коробка?
— Кисет.
— А, кисет! Значит, есть и табак! Оставь покурить.
— Да нет, я хотел вам в коробку насыпать, — смущенный тем, что привлек внимание окружавших, сказал Сашка. — Ну, в бумажку, что ли, отсыплю…
На следующий день другой санитар, Иван-белорус, возвратясь с обхода рабочего лагеря, молча сунул Баграмову в руку какую-то влажную тряпицу — в ней оказался кусочек сала.
Емельян был растроган этим внезапным проявлением братской заботы. Но вскоре заметил, что это относится не только лично к нему, что в последнее время вообще во всей санитарской комнате произошло какое-то общее сближение. Прежде бывало, когда ночные, вернувшись с дежурства, ложились спать, в комнате стоял постоянный шум: стучали костяшками домино, спорили из-за карт, ругались… Теперь же, если кто-нибудь вел себя шумно, ему напоминали:
— Ты что, человек?! Видишь — спят!
И голоса утихали.
Баграмов числился старшим ночным санитаром и бессменно дежурил все ночи подряд. Это устраивало его: в ночные часы он мог выбрать время, чтобы читать и писать, а днем отсыпался. Это устраивало и дежурных врачей, которые были уверены, что Емельян не заснет и при серьезной нужде тотчас же разбудит врача.
Засыпать после завтрака стало уже привычкой Баграмова.
Дней через десять после столкновения с Тарасевичем Емельян только успел заснуть, сменившись с дежурства, не услышал команды «ахтунг» и проснулся уже тогда, когда в санитарское помещение вошли немец-оберштабарцт, комендант лагеря, фельдфебель, унтер, Коптев и Тарасевич.
— Wer ist dieser Mensch? [32] — спросил немецкий начальник при взгляде на лежавшего лохматого человека со встрепанной седой бородой.
— Der ist russisch Schriftsteller. Er arbeitet als ein Nachtsanitater, [33] — живо пояснил Тарасевич.
Баграмов успел в этот момент подняться, как остальные.
«Сукин сын! Вот он со мною и рассчитался! — подумал Баграмов. — Мог бы сказать «санитар» — и все, — так нет, подчеркнул, что «шрифтштеллер»!»
32
Что за человек?
33
Это русский писатель. Он работает ночным санитаром.