Прощальный ужин
Шрифт:
— Олежек, ты завтракай и ужинай у себя в купе, — заботливо заговорила Марина. — А обедай в ресторане. Хоть раз в день, но горячее обязательно надо есть.
— Ладно! — обронил Олег, и, чтобы с языка не сорвалось то единственное слово, которое хотел, но не мог произнести, он откусил кусочек мундштука сигареты, тот, что был с ватой, и выплюнул его на асфальт.
Все эти дни после свиданья с Маковеевым Олега подмывало спросить у Марины: кто звонил тогда? Кто, помимо Глеба, знал о том, что он, Олег, «объедки с чужого стола собирает»? Теперь он знал наверняка, что у Марины был еще кто-то помимо Маковеева. Но кто именно, он не знал, и это мучило его. До этого Олегу никогда не случалось ревновать. Он легко сходился
Теперь ему хотелось одного — скорее вернуться в Хандыгу к ребятам, засесть за баранку и крутить ее налево и направо, раз уж третьего ему не дано! Он прикидывал в уме так и этак и решил наконец, что надо купить билет на поезд до Находки, коль уж обмолвился Марине, что хочет завербоваться матросом на корабль. Сядет он в экспресс «Россия», доедет до Читы, а там в самолет и через два часа в Якутске. И, приняв такое решение, он успокоился, снова стал прежним Олегом: неунывающим, озорным, веселым. Его настроение передалось Марине, и она воспрянула духом. Всю неделю стирала, готовя его в дорогу, хлопотала о деньгах. Разумеется, Марина начала с матери. Разговор предстоял щепетильный, ей не хотелось вести его по телефону, пришлось самой ехать к Надежде Павловне. Мать хоть и поворчала, но денег дала. Потом звонок отцу с обычным: «Папочка, как ты живешь? Ничего! Не можешь ли ты одолжить мне хоть немного денег? Нет, нет! Я сама приеду». В заключение звонок тетушке Серафиме, и тоже, разумеется, о деньгах, но уже без всяких намеков на скорые перемены.
И вот они стоят на перроне; вечер; экспресс отходит через десять — восемь минут. Еще не все пассажиры сели. Бежит какой-то сухопарый майор с чемоданом; за ним, тяжело дыша, спешит женщина: выцветшие волосы, загорелые ноги — возвращается с юга.
«Да-а, — подумала Марина, — так и не съездили на юг». А вслух сказала:
— Олежек, еды у тебя много. Ешь сначала колбасу и помидоры, а то попортятся. Консервы успеешь.
— Ладно, — сказал Олег.
— Ты напишешь с дороги?
— Обязательно!
— Я буду ждать.
Марина взяла Олега за руку и прижалась к его плечу. Ей вспомнился почему-то тот теплый майский вечер, когда она, прогуливаясь в сквере перед аэровокзалом, поджидала самолет, на котором должен был прилететь Олег. Светило солнце, отражаясь в лужах. Лопались тополиные почки. Как тревожно и радостно было у нее на сердце!
И вот куда все это девалось?
Марина смотрела на редких пассажиров, сновавших по перрону, и мысли ее путались. Завтра она снова будет одна и надо рано вставать, и бежать на троллейбус, и толкаться в метро.
— Я завидую тебе! — сказала она. — Поедешь через всю страну. Увидишь Волгу, Урал, Сибирь, Байкал.
— Это да! — Олег бросил сигарету. — А за чем дело, старуха! Напишу, кати ко мне!
— А Наташу на кого бросить?
По радио объявили, что до отправления скорого поезда «Россия» осталось пять минут. Проводница попросила пассажиров пройти в вагон.
— Ну, бывай! — Олег обнял Марину, поцеловал.
Она прижалась к нему и затихла. Расставанья эти Олег очень не любил: какие-то пустые, ненужные слова, слезы… Олег отстранил Марину и легко шагнул в тамбур. Через минуту его сутуловатая фигура мелькнула сначала в одном, затем в другом окне. Марина машинально пошла по перрону вперед, к его окну. И, пока шла не заметила, как тронулся экспресс.
Вагон поплыл, грустно покачиваясь, будто ему не хотелось отправляться в эту долгую дорогу, судьба которой — соединять или разъединять людей.
1973
Мастерская в глухом переулке
1
— Моросит? — спросил швейцар.
— А-а… Что? — не сразу понял Кудинов; и лишь потом, когда снял с себя мокрую куртку и увидел черное пятно на барьере гардероба, Игорь Николаевич догадался, о чем спрашивал его швейцар. — Моросит!
— Это хорошо. Пусть моросит. Тепло будет — грибы пойдут, — продолжал швейцар. Старик долго отыскивал вешалку, и Кудинов догадался, что швейцар затеял с ним разговор от скуки. — Этак не только чернухи пойдут, но и маслята. Бывало, у нас, в Калязине, маслята растут до самых заморозков. Особенно в ельнике.
Игорь Николаевич знал слабость деда к воспоминаниям, и теперь по болтливости старика сразу же понял, что посетителей мало. Спешить было некуда, и Кудинов потоптался в раздевалке, слушая швейцара.
— У большинства грибников отношение к маслятам какое? — продолжал старик. — Отношение такое, что масленок, мол, не гриб. Но это, скажу вам, Игорь Николаевич, большая ошибка. Масленок, когда он не перезревший, молодой, — первейший гриб. — Швейцар вернулся с номерком. Игорь Николаевич машинально взял пластиковый номерок, повертел в руках. Носить его было негде: Кудинов, как и все живописцы, терпеть не мог стесняющей одежды. На нем были узенькие брюки от недорогого спортивного костюма с «молниями» на карманах и тяжелый, с лоснящимися локтями свитер. Брать номерок — ни к чему, но оставить куртку просто так Игорь Николаевич тоже не мог. Тогда надо было отблагодарить швейцара, а Кудинов этого не хотел, скупился, и, повертев номерок в руках, он отмахнул «молнию» и сунул его в задний карман.
— Другие, к примеру моя старуха, любят опята, — продолжал швейцар, облокачиваясь на барьер. — Но скажите, что за гриб этот опенок?! Никогда червя в нем не бывает. А уж червя не проведешь — эта тварь знает, что есть. Иное дело — масленок. Гриб чистый, нежный. Правда, любит, чтобы ему в ножки поклонились. Если нагибаться ленишься, и не ходи. Залезешь в ельник — за четверть часа полная корзина. Принесешь в избу, раз! — опорожнишь посудину, ножом снимешь со шляпки коричневую кожицу… Ну, потом помыть, конечно, — и на сковородку. Запах — на всю избу. Кушанье — первый сорт. Особенно если шкалик по такому поводу. Вы вот правильно изобразили. Хи-хи… — засмеялся старик.
— Вы смотрели? — удивился Игорь Николаевич.
— А как же! Я на вернисаже был. Вы побыли тут с друзьями, — речи, значит, аплодисменты. Потом значит, ушли. И хоть хлопот много было, но я все-таки заглянул. Ну как же! Я, можно сказать, сижу на искусстве. Люблю, когда правильно рисуют. А у вас все так — лес, береза, корзина, полная грибов, и эта бабенка. Трогательно, Хи-хи.
Игорю Николаевичу этот смешок был неприятен, — и он с силой толкнул легкую застекленную дверь. «Бабенка… Хи-хи!» — с неприязнью подумал он о швейцаре. Но вспышка раздражения была недолгой: едва Кудинов очутился в зале, как он сразу же позабыл и старика, и его неискренний смех. Зал был большой, просторный, с верхним светом; привычно пахло красками и скипидаром, и этот привычный запах успокаивал. Успокаивало и сознание достигнутого в жизни. В этом зале в разные времена выставлялись самые известные художники. И теперь — на стенах и на специальных щитах — в строгом порядке висели его картины: полотна кисти Игоря Николаевича Кудинова. Правда, отдельные его работы висели тут и раньше — на всякого рода осенних, весенних, отчетных и других выставках. Но вот так, собранные воедино, на персональной выставке, — впервые. Впервые за четверть века его работы в искусстве.