Прощальный ужин
Шрифт:
— Ребята, признавайтесь, как на духу, — говорю, — вчера с получки никто не нашкодил?!
Молчат. Ну, думаю, порядок. Ребята у меня в бригаде дружные, честные; если бы кто нашкодил, признался бы. Других бы не стал подводить. Свернули с улицы Горького в переулок, где находится контора треста. Весь переулок забит автобусами. Машины разных строительных управлений, подрядчиков, отделочников. Захожу вместе с ребятами в зал для совещаний. Полно народу, мужики смеются, курят… Появляется Кочергин. Не один, с ним еще человека три, кое-кого я знаю: партийные работники, не строители. Вид у тех, кто на помосте, в президиуме, неторжественный, а скорее — озабоченный.
Говор в зале затихает.
— Товарищи! — заговорил Кочергин. — Сегодня ночью в Ташкенте произошло землетрясение. Город
Вопросов не было. Все молча стали подыматься со своих мест. Откидывающиеся сиденья кресел стучали, словно рушились кирпичные стены. Халима! Я не мог сдвинуться с места. Все вышли, а я все стоял посреди зала.
— Иван Васильевич! У тебя скоро летняя экзаменационная сессия. Может, мы тебя заменим? — Гляжу, рядом со мной Кочергин.
— Нет! Нет! — говорю.
И пошел из зала к автобусу.
«Халима… Жива ли Халима?!»
12
Дергачев налил себе еще рюмку; не чокаясь со мной, выпил, ткнул вилкой какую-то закуску и тут же положил вилку обратно на стол.
— Вы бывали когда-нибудь в Ташкенте? — спросил он.
— Да.
Мне пришлось рассказать немного о себе, о том, как я попал в Ташкент. В войну меня ранило на фронте; я долго скитался по госпиталям. Потом меня комиссовали, отправили в отставку. В родном селе были немцы, и я поехал в Ташкент, поступил в университет и год занимался в университете.
— В университете?! — удивленно подхватил Иван Васильевич и внимательно поглядел на меня, словно ожидая подтверждения моим словам: мол, не оговорился ли я?
— Да, в университете. На историко-филологическом факультете. А что?
— Да так. Наши палатки стояли в сквере перед университетом.
— В сквере! Перед университетом?! — Теперь наступило время удивляться мне. Я не сдержался, толкнул Дергачева в плечо. — Так чего же ты замолчал, рассказывай! Как он там, университет, цел, невредим?
— Главный корпус дал трещину. Помните, он был надстроен? Надстройка сделана из шлакоблоков. Они-то и не выдержали. Да что там шлакобетон?! Помните, какие были в городе тополя? Многие старые деревья расщепило, разодрало, как в грозу от удара молнии. Целый месяц все мы, кто пришел на помощь пострадавшему городу — строители, солдаты, колхозники ближайших районов, — только и заняты были тем, что разбирали завалы, дома, которые оказались в аварийном состоянии. Поверьте, спали мы по три-четыре часа в сутки, ели, как на фронте, из котелков; знали только одно: как можно быстрее разобрать завалы, подготовить площадки для начала строительных работ.
У нас зачастую можно услыхать такую лихую полунасмешливую присказку: мол, ломать — не строить! Скажет наш мужик и с маху ударит заступом. Но за месяц, пока мы сносили пострадавшие от землетрясения дома, я понял, что эта присказка не по мне. По моему характеру — строить лучше, чем ломать. Когда я строю, то устаю, выматываюсь. Но я счастлив. Ложусь и просыпаюсь с хорошим настроением. Каждый раз, возвращаясь с работы, оглянешься назад — четкими рядами стоят блоки. Их не было, когда ты шел сюда утром. Прошла неделя — высится уже этаж! Глядишь, стоит красавец дом. Его не было на этой улице, когда ты пришел впервые… А ломать — бог ты мой, сердце кровью обливается. На тросе вместо ковша «баба». Крановщик — в поту, в пыли — бьет этой «бабой» по стене, а на стене портрет. Обрушилась лестница; висят вышедшие из пазов балки; отскочила штукатурка с потолков, а эта жиденькая рамка с поблескивающим кусочком стекла уцелела. Крикнешь крановщику: «Стой!» Вскочишь на балку, снимешь портрет со стены, поглядишь: не Халима ли? Нет, не Халима. Постоишь наверху в забытье… Сверху, через забор,
За месяц, пока мы расчищали завалы, со всей страны в пострадавший город шли эшелоны. Все, что надо для развертывания строительных работ: доски, цемент, кирпич, блоки сборных домов. В Ташкенте много старых домов, и как раз старые дома, особенно в центре, не выдержали подземных толчков. Время подсказывало: строить так строить! Строить так, чтобы город стал еще краше, еще лучше, чем он был. И вот совещание строителей. Понятно, разговор об одном — как лучше, как быстрее восстановить город. Совещание было в театре, который, к счастью, не пострадал. Съезд, а не совещание! Ведь в Ташкент съехались строители со всех концов страны. И все больше молодежь. А молодежь теперь, знаете, какая — лохматые головы, борода, усищи! Одним словом, п и ж о н ы. Пижоны-пижоны, а на работе — звери! Вы воевали. Вы знаете, почем фунт лиха. В бою случалось и не есть сутками, и не спать по две-три ночи кряду. Так и мы в Ташкенте. И теперь я смотрю на ребят: исхудали, глаза ввалились. Только шевелюры отросли еще пуще; отросли и запылились. Редко-редко среди этих кудлатых запыленных голов мелькнет седая голова пожилого человека — на совещании были директора научно-исследовательских и проектных институтов, ученые-строители, начальники главков… Начало что-то затягивалось. Оглядываю зал. Вдруг вижу, в партере, не то в третьем, не то в четвертом ряду, мелькнула женская головка. Кос я не увидел сразу, но мне показалось, что блеснули серебряные украшения. Неужели Халима?!
На сцене появился президиум, совещание началось. Слушаю, что-то записываю даже, а сам поглядываю туда, в партер. Почему-то ее голова прикрыта черным платком. На улицах мне уже встречались женщины в таких платках. Неужели Халима? Вы поймете мое состояние: не могу ни сидеть, ни слушать. Не помню, как дождался перерыва. Как только объявили перерыв, я опрометью бросился вниз, к партеру. Пробрался вперед. Успел! Женщина тоже сидела не с краю. Она встала и, поджидая, когда выйдут соседи, туже затянула платок. Я приглядывался к ней. Вот женщина повернулась… У меня все так и оборвалось внутри — Халима! Она не видела меня и, потупясь, шла меж кресел за каким-то лохматым парнем. Я не спускал с нее глаз. Боже, как она изменилась! Лицо осунулось; большие черные глаза будто погасли; нос заострился; губы поблекли. Я не очень был уверен, что совладаю с собой — вдруг брошусь обнимать ее на людях. Поэтому я заранее обдумал, что сказать ей. «Скажу, — решил я, — Халима, вот мы и встретились! Что с вами?» Но, когда кудлатый парень вышел и нас ничто уже больше не разделяло, я шагнул ей навстречу и прошептал:
— Халима!
Произнести ее имя в полный голос у меня не хватило сил. Но она услыхала, что кто-то произнес ее имя, остановилась и огляделась. Видно, и я здорово сдал и изменился, ибо она не сразу узнала меня.
— Иван!
Платок спал с головы на плечи, и я увидел, что это та самая Халима, которой любовался когда-то в Тромсе. — Халима…
— Давно вы тут?
— С первого дня.
— О-о! — Она взяла меня за руку, и мы вместе пошли к выходу.
Но мы не сделали и двух шагов — дорогу Халиме преградил какой-то высокий мужчина в очках.
— Халима, у меня к вам дело! — сказал он. Халима встретила его без особой радости.
— Познакомьтесь, Гафур Султанович, — кивнула она в мою сторону. — Москвич, Иван… Приехал помочь нам.
Мужчина не протянул мне руки, а только раскланялся.
— Очень приятно. А вы давно знакомы?
— Да, — сказала Халима. — Мы вместе плавали на пароходе в Северную Норвегию.
Гафур Султанович еще раз раскланялся и оставил нас.
Мы вышли в фойе.
— Что это за человек? — спросил я.