Прощальный ужин
Шрифт:
— А-а… Ясно. Но такие портреты на страницах журнала очень хорошо смотрятся. Редактор любит. Производство, — тараторил Сомов.
Кудинова эта болтовня начинала уже раздражать. Единственное, что утешало, — это то, что «Строители» был последний холст из списка, утвержденного редактором. Значит, еще немного терпения, и дело с концом.
— Хотя, я уже говорил вам, стекло на такие картины переводить жалко, — не унимался фотограф. — Их можно было бы воспроизводить в одном цвете. Производственный снимок — да и только! Но редактор против. Набирается слишком много таких картин. А журнал не может выходить без цветных вклеек.
Сомов
— Все, Игорь Николаевич! — сказал он бодро. — Я задержал вас малость. Вы уж извините!
Сомов выключил светильники и принялся собирать фонари и проводку в свой потертый чемодан. Кудинов стал помогать ему, и вдвоем они управились быстро.
Фотограф стал прощаться.
Кудинов считал своим долгом проводить фотографа. Они вышли в фойе, и Сомов, надевая плащ, напомнил Игорю Николаевичу о том, что снимки будут готовы дня через два и хорошо было бы, если б Кудинов зашел в редакцию посмотреть их перед тем, как они уйдут в производство.
— Вам куда позвонить — в мастерскую или домой? — спросил фотограф.
— В мастерскую! — обронил Кудинов.
— Ну, о’кей! Как говорит теперь молодежь.
Сомов снял шляпу и поклонился Игорю Николаевичу; блеснула продолговатая лысина, похожая на ферганскую дыню. И сутулая фигура фотографа скрылась в дверях.
29
Проводив Сомова, Игорь вернулся в выставочный зал. Народу заметно прибавилось — посетителей было десятка три, а то и больше.
Кудинов постоял, присматриваясь к разноликой, но в общем-то бедно одетой публике, — ему хотелось понять: кто они — истинные ценители живописи? Старичков, которых он заприметил утром, уже не было: знать, утомились, ушли. Не было и молодоженов, как окрестил про себя Игорь парочку молодых людей.
Но молодежи было много. Какой-то юноша с бачками стоял у боковой стены, где висели урбанистические картины Игоря Николаевича. В былые годы Кудинов много мотался по стране. Он писал разлив стали на «Красном Октябре», слесарей-сборщиков на конвейере Московского завода малолитражных автомобилей; строителей — на лесах, на фоне стальных конструкций, и внизу, за обедом. И юноша теперь с глубокомысленным видом разглядывал этюды, картины, мазок на самих полотнах и все подзывал к себе своего спутника, что-то показывал и говорил.
Кудинову любопытно было наблюдать это оживление парня: интересно, что он находил в картинах? Сам Игорь Николаевич не считал свои городские полотна достижением и не писал бы их, если бы не заказы комбината.
Очень скоро ему наскучило это немое кино: наблюдать за юношей, не слыша, что тот говорит. Игорь Николаевич решил пообедать. Всегда, когда он бывал тут, в выставочном зале, он обедал в ресторане ЦДРИ — там тихо, уютно, особенно вверху, на веранде, выходящей во двор. Но главное, пожалуй не тишина даже, а хорошая кухня. Шеф-повар ресторана знал запросы своих клиентов и умел им потрафлять.
Полчаса назад, когда была Лариса, она как раз и звала его туда — на веранду, обедать.
«Вот только посмотрю книгу отзывов, нет ли новых записей, и сбегаю в ЦДРИ — перекусить», — решил он.
Обходя посетителей, толпившихся возле картин и щитов, обтянутых полотном, на которых висели карандашные рисунки
Сказав Екатерине Ивановне, что он пошел обедать, Кудинов заспешил к выходу. Он распахнул легкую филенчатую дверь, ведущую в фойе, и увидел трех или четырех посетителей, раздевавшихся возле гардеробной стойки. Среди этих посетителей была женщина с подростком, долговязым парнем лет пятнадцати. Женщина снимала плащ — очень хороший плащ темно-вишневого цвета. На улице было дождливо, плащ намок и плохо снимался. Женщина легонько отставила руку, и тотчас же подросток принялся помогать матери.
Сняв плащ, парень стряхнул капли дождя и несколько бесцеремонно, как это делают все молодые люди, бросил плащ швейцару вместе со своей курткой.
И когда посетительница сняла плащ, Кудинов отметил про себя, что женщина хорошо, со вкусом одета. На ней был шерстяной костюм цвета морской волны — не то французский, не то югославский. Кудинов мало разбирался в этом. Но как художник он видел, что костюм отлично сшит, что его цвет красит женщину.
Игорю захотелось повнимательнее вглядеться в ее лицо, но она была в больших очках. Сейчас все модные дамы носят очки.
Костюм шел женщине — он скрадывал ее полноту. А может, Игорю так казалось, и у женщины не было никакой излишней полноты; а ноги — стройны и изящны, несмотря даже на невысокий каблук добротных ее туфель. Густые волосы свободно падали на плечи; в их каштановых прядях уже сверкала седина, и эта седина красила ее, придавая лицу строгость, благородство. Женщина смотрелась в зеркало, и Кудинов видел ее лицо только в профиль, и лицо это — с высоким лбом, с округлым, без складок, подбородком — было грустно-сосредоточенно, каким оно всегда бывает у людей, готовящихся увидеть что-то очень важное для себя.
Кофточка глухо закрывала шею, и на шее, свисая наперед, виднелась цепочка. Цепочка была серебряная, ручной работы; состояла она из множества нитей, сплетенных меж собой, что придавало украшению изящество и видимость массивности. «Носить золотые украшения в наш век пошло, — подумал Игорь Николаевич мимоходом. — Золото — это ценности напоказ, а серебро благородно, к тому же гармонирует с ее красивыми волосами».
Кудинов остановился на ступеньках, у самой двери. «Где-то я видел такую же цепочку, — подумал он. — Не золотую, а именно серебряную». Но где видел? когда? — Игорь вспомнить не мог. «Но я не мог ошибиться! Я видел ее, эту цепочку! И очень близко. О! — вдруг вырвался у него вздох. — Такая же цепочка была на Эльвире!»
Игорь вспомнил, как она при нем снимала с шеи серебряную цепочку и клала на стол, покрытый скатертью. Он еще сказал тогда, что серебро очень идет к ее серым глазам.
Кудинов чуть не вскрикнул: «Эльвира!»
Но что-то удержало его в самый последний момент, — может, этот долговязый подросток в модном джинсовом костюме с изображением ветряка на рукаве куртки. «Не мой ли это сын?!» — Кудинов похолодел, глядя на подростка. Прикинул: выходило, если это Эльвира, то сыну было бы двадцать…