Прощальный ужин
Шрифт:
— А в Большом театре есть что-нибудь интересное? — спросил Кудинов.
— Там на этой неделе дают «Декабристов». Очень величественная постановка.
Кудинов не знал, что это за опера. Но краем уха он слышал, что «Декабристы» — современная опера. А нынешней музыки он не любил. Но Лариса так выжидательно смотрела на него, что отказаться от театра он не решился.
— Не знаю, Лара, — сказал он, подлаживаясь к ее неровному шагу. — На этой неделе у меня важный совет и потом — обсуждение выставки на секции. Мне хотелось быть там.
— Совет решено провести в среду, — подхватила она. — А обсуждение в пятницу. Четверг у вас свободен. Как раз в четверг дают «Декабристов». Пойдемте, Игорь Николаевич! Не пожалеете! Поглядим на
Кудинов пошел в театр и был очень благодарен Ларисе за ее настойчивость. Сама обстановка Большого театра, грандиознее массовые сцены, особенно сцена на Сенатской площади, произвели на него неизгладимое впечатление. Все, чем он раньше жил, что он раньше писал, — показалось ему таким мелочным, обыденным, что он тут же решил: хватит! Надо работать и работать! Надо писать масштабно. Надо в герои своих полотен брать больших, сильных людей.
Игорь был благодарен этой маленькой женщине, которая робко цеплялась за его руку, когда они в перерыве гуляли в фойе. Сначала он стеснялся, опасаясь, как бы знакомые не увидели его вместе с кассиршей. Но Лариса была так мила в своем длинном вечернем платье, скрадывавшем ее хромоту, так безыскусна, ненавязчива, — что он вскоре позабыл про свои опасения. Они неторопливо прохаживались по тесному залу, где кругом ходили самодовольные чиновники с женами; Игорь и Лариса разговаривали о таких вещах, о которых с Мартой даже и не думалось вовсе.
— Я коплю понемногу деньги, — говорила Лариса, — чтобы съездить в Ленинград. Хоть ненадолго, на недельку. Вы бывали в Ленинграде?
— Да.
— А я — нет. Мне стыдно признаваться вам в этом. Ведь это мой родной город. Я родилась в Ленинграде и жила там. Но я ничего не помню: меня вывезли по Ладоге в феврале сорок второго года, когда мне было всего лишь четыре года.
— И куда же вас таких маленьких вывезли?
— Было нас сотни три таких же малышей, как и я, — рассказывала Лариса. — И очутились мы на Вятке. Всю войну жили там, учились. После войны, у кого остались живы родители, тех ребят забрали. Но мои мать и отец погибли, и я жила в детском доме до сорок девятого года. Потом нашлась сестра мамы и забрала меня к себе. Мы с тетей Катей (это, оказывается, была Екатерина Ивановна, которая и устроила сюда Ларису) каждое лето все собираемся съездить, да никак не получается. То выставка, и нас не отпускают, то денег у нас нет. А в этом году, если я поступлю в «Строгановку», мы уедем в Ленинград на весь сентябрь.
Однако и на этот раз Ларисе не удалось осуществить свою мечту — съездить в Ленинград.
Благодаря систематическим занятиям и кое-каким хлопотам Игоря Николаевича ей наконец-то удалось поступить в «Строгановку». Но экзамены стоили Ларисе такого большого напряжения, что последствия детского паралича, который она перенесла в раннем возрасте, вновь сказались на ее силах, и от поездки пришлось отказаться. Лариса, возможно, и поехала бы, несмотря на недомогание, но была еще одна причина, из-за которой она отложила поездку. Под влиянием «Декабристов» у Кудинова родился замысел написать огромное историческое полотно: «Бегство Мамая» — о Куликовской битве. С этой целью Игорь решил совершить поездку в те места, где происходили события, в верховья Дона: посмотреть само историческое поле, как он говорил, «подышать полынным воздухом».
Лариса находила, что замысел его очень хорош. Она считала Куликовскую битву вершиной проявления русского самосознания. Она прониклась его замыслом больше чем он сам. Несмотря на недомогание, Лариса вызвалась помочь Кудинову. Она перетряхнула архивы. Подобрала репродукции всех картин и рисунков, чтобы у Игоря Николаевича было ясное представление: кто, когда и как изображал Куликово. Она раздобыла изображения воинов того времени — и наших, и татар.
Лариса была готова ехать с Кудиновым на Куликово поле. Но Игорь все откладывал поездку с месяца на месяц. То вместе с ними вдруг вызвался ехать
А на будущий год, весной, у Игоря Николаевича случилось новое, более тяжелое обострение, и вместо поездки на Куликово поле ему срочно пришлось ехать в Железноводск.
В санатории Кудинова подлечили; он погрузнел малость, у него появилась даже степенная осанка, какая появляется у всех сорокалетних мужчин. Но поправка эта была внешняя, а внешнее — все обманчиво. Кудинов знал это и хорошо помнил слова врача, сказавшего ему при выходе из санатория: «Постоянно следите за пищей. Ничего острого. Только молочное, протертое, пресное». Кудинов улыбнулся, слушая это напутствие: где ему, холостяку, уследить за пищей? Кто это будет ему протирать сквозь терку, готовить молочную лапшу и манную кашу?
Как-то они обедали вместе с Ларисой. Ей он заказал обед быстро, а что съесть самому — он не знал. Чуть ли не четверть часа вертел в руках меню и ничего не придумал. Ничего подходящего, кроме манной каши… Но есть одну манную кашу в присутствии Лары он стеснялся. Игорь Николаевич заказал себе, как и ей, рассольник и бифштекс с жареным картофелем. Выпил рюмку для храбрости: съел все с огромным аппетитом. Но через час ему стало совсем плохо, и пришлось вызывать «неотложку».
Лариса все поняла.
Теперь уж не она была достойна сострадания, а он, Кудинов. Лариса восприняла это как должное и действовала решительно. Она сама пришла к нему на Арбат, когда он, после «неотложки», лежал пластом.
27
С появлением у него Ларисы Владимировны, или Лары, как ее называли все, Игорь Николаевич обрел и потерял одновременно очень многое.
Он обрел — в буквальном смысле — друга.
Эта хрупкая и не очень крепкого здоровья женщина была человеком редкостного самоотвержения. У Кудинова никогда, даже в детстве, не было столь бескорыстного, влюбленного в него друга. Даже мать, особенно в конце жизни, — даже мать, которая любила его безумно, была эгоистична, сварлива. Ирина Сергеевна считала, что она сделала его художником и поэтому он должен посвятить свою жизнь ей. Лариса же, наоборот, считала, что она обыкновенный, маленький человек и, если ей удастся хоть чем-нибудь помочь такому талантливому живописцу, каким был Кудинов: облегчить ему жизнь, быт, сделать более радостным его существование, — то тем самым она полностью оправдает свое жизненное предначертание. Для нее важно было одно: чтобы он ничем другим не занимался, а только писал и писал.
Во имя успеха Игоря Николаевича Лариса отказалась даже от своей заветной мечты — поступить после «Строгановки» на «Трехгорку».
Лариса ухаживала за ним, как за больным ребенком. Она варила ему бульоны, терла на терке картофель и морковь, приготовляла пюре, кисели, стирала, следила за его внешним видом. Одним словом, благодаря ее заботе и вниманию Кудинов и стал тем самым Игорем Николаевичем, каким он расхаживал теперь по залам, своей юбилейной выставки. Он всегда был со вкусом одет; приобрел степенность, в быту его появилась устойчивость, даже респектабельность; у него всегда вовремя были и обед, и отдых, чай с медом и пирогами и прочее и прочее. И при этом строгом порядке ему не возбранялось, когда он хотел, уединиться, побыть одному или еще с кем-либо. Кудинов был свободен: когда хотел, уезжал на юг, к морю. Лариса никогда не спрашивала по возвращении, где он был, с кем. Просто он появлялся в своей комнатушке на Арбате, которую Лара обставила на свой вкус, и всегда его ждали чистое, накрахмаленное белье, на столе — самый свежий бульон, тертые яблоки, сок.