Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки

Левинзон Гавриил Александрович

— Ходят слухи, — сказал Мишенька, — что один человек дежурит целыми днями на улице и выполняет любые поручения.

— Я же сразу сказал, что он чокнулся, — ответил Горбылевский.

Я стал насвистывать и притоптывать ногой. Телефонщики тоже насвистывали и притоптывали.

На следующей перемене Люсенька Витович сказала мне, что думала целый урок, но так и не смогла понять, почему вдруг назвала меня Виталькой.

— Ладно, — сказал я, — если что придет в голову, сообщи.

Как только прозвенел звонок с последнего урока, Люсенька подскочила ко мне, страшно веселая.

— Виталька, — сказала она, — я только что поняла, честное слово!

Посмотрела на тебя — и поняла!

Она долго хохотала, прежде чем произнесла:

— У тебя глаза перестали бегать! Ой, как здорово! Поздравляю тебя!

«Чему ты радуешься? — хотелось мне крикнуть. — Это же симптом!»

На улице я обнаружил новые симптомы. Все у меня чесалось: нос, затылок, ноги; спина зачесалась в таком месте, что не дотянуться. Я решил было почесать ее об угол дома, но спохватился, что после этого Дербервиль не сможет себя уважать. Пришлось терпеть. Мука! Что приходится иной раз выносить человеку, чтоб сохранить достоинство. Я все поеживался, шевелил лопатками и даже стал похохатывать. Тут выяснилось, что почти все слова, которыми мы пользуемся, смешные. Особенно меня рассмешили слова «троллейбус» и «милиционер». Я удивлялся, как это раньше без смеха эти слова произносил. Как назло, мне два милиционера попались на глаза. От первого я, смеясь, убежал, а второму радостно, как солнышку после целой недели дождей, заулыбался. Он мне ответил такой же радостной улыбкой — мы разошлись счастливые.

Самым смешным оказалось слово «простокваша». Я долго стоял перед витриной молочного магазина, смотрел на бутылку с простоквашей, на свое улыбающееся отражение и думал о том, что, слава богу, на свете ничего серьезного нет и быть не может, все трын-трава, и мои симптомы тоже.

Дома я помылся под душем и растерся полотенцем — симптомы прошли. Обедать я отказался, заперся в своей комнате и долго стоял перед зеркалом, стараясь спокойно, по-научному наблюдать за своими глазами. Я прислушивался, не появятся ли новые симптомы. Кое-какие симптомчики давали о себе знать, но сразу же пропадали. Потом я стал что-то искать глазами и искал до тех пор, пока не увидел книжку стихов: папа — упорный человек! — продолжает мне подсовывать стихи. Раз уж мои глаза остановились на этой книжке, я стал сперва перелистывать ее, потом прочел первую строфу одного стихотворения и обнаружил, что там про меня. Я прочел стихотворение до конца — про меня! Еще одно — про меня! Необъяснимым, невероятным образом складывалась моя жизнь: таинственные совпадения, от которых мурашки по спине бегали. Вся книжка от начала до конца была про меня! «Не знаю, о чем я тоскую. Покоя душе моей нет», — читал я и плакал. Сколько времени я провел за чтением, не знаю.

Я услышал звонок, голос Саса: он спрашивал, дома ли я. Я утер слезы и вышел к нему. Сас сообщил, что начал писать вчера исторический роман: Англия семнадцатого века. Один молодой англичанин, безнадежно влюбленный, вступает в армию Кромвеля. Сас как раз дошел до того места, когда этот англичанин после боя находит раненого и беспомощного мужа той женщины, которую он любит. Сас сказал, что готов мне почитать, хотя ему не терпится дальше писать, — пусть рука отдохнет.

— Ты такого не читал! Идем.

Я понимал, что роман интересный, но разве мне до романов? Да и знал я

уже, чем в этом романе все кончится. Англичанин «прогрессивных взглядов» будет лечить мужа «той женщины», перевязывать ему раны, а потом отправит этого рослого баскетболиста к его Неллечке. Что я, Саса не знаю?

Я поплелся за Сасом в его квартиру. Я подумал: «Этот эрудит, наверно, может разобраться, что со мной происходит».

— А ну-ка, Сас, взгляни на меня, — сказал я. — Ты не замечаешь никаких перемен?

Сас взглянул: что-то есть, но он так сразу не может ответить — нужно проанализировать.

— Ты на глаза мои смотри, — сказал я.

— У тебя красные веки, — сказал Сас. — Следовательно, ты плакал.

— Сас, — сказал я в тоске, — они перестали бегать! Никогда больше я не увижу козу, которая собирается боднуть меня в спину!

Сас отнесся легкомысленно к тому, что я сообщил. Он захихикал довольно обидно.

— И ты из-за этого плакал? — сказал он и пожал плечами. — Должен тебе сказать, у большинства людей глаза не бегают — и ничего, они без этого обходятся. Невесть какое достоинство.

Сас стал ходить по комнате, стал вдумываться в этот вопрос и объяснять мне: ни у одного мыслителя глаза не бегали — ни у Эйнштейна, ни у Сократа, ни у Альберта Швейцера…

— Сас, — сказал я. — Так это же еще не все! Это же только симптом: мне страшное приходит в голову.

Сас стал деловитым и спокойным. Он собрал на столе бумаги, сложил их в стопку.

— Давно это с тобой? — спросил он.

Я ответил, что довольно давно; вначале, правда, не так явно было, но вот вчера отчетливо и ужасно… Сас кивнул. Он ушел на кухню и вернулся с топориком, каким мясо разделывают, и с ножом. Он положил обе эти загадочные вещи на стол. Нож был мельхиоровый. Я машинально потянулся рукой к красивой вещице. Сас отбросил мою руку и переложил нож и топорик подальше от меня.

— Я понял сразу, — сказал Сас сухо. — Тебе хочется убить человека. При некоторых душевных расстройствах это бывает.

Сас всегда был обо мне хорошенького мнения.

— Да нет, Сас! — сказал я. — Мне хочется подарить свою коллекцию марок. Всю сразу! Нестерпимо хочется! Приступы такие, понимаешь? Я боюсь, что не справлюсь с собой!

Сас опять отнесся слишком легкомысленно к моему сообщению. Опять он захихикал и уже без опаски приблизился ко мне.

— Я не знаю, — сказал он, — чего ты так нервничаешь? Ну так подари. Что тут страшного?

— Тебе легко говорить, — сказал я. — Это дорогущая коллекция. Ее еще дед начал собирать. Это мое самое сильное увлечение. Ты подумай, Сас, в каком я положении!

Сас подумал: походил по комнате, держа голову набок.

— И все-таки я считаю, — сказал он, — что ты должен совершить этот поступок: нельзя подавлять в себе благородные порывы. Это украсит твою жизнь! Может быть, — добавил Сас со своим противным смешком, — это будет ее единственным украшением.

— Сас, — сказал я, — подари мне вот этот красивый ножичек.

— Чего вдруг?

— Вот видишь, — сказал я, — легко говорить о благородных поступках, но гораздо труднее их совершать.

Сас пробормотал, что я болтаю пошлости и что все его доводы разбиваются о мою тупость.

— Неужели тебе не жаль своих благородных порывов?! — спросил он. Неужели тебе хочется их в себе задушить?!

— Сас, — сказал я, — если можешь, задуши их во мне: пользы никакой, а убытков много.

— Пусть будет по-твоему, — сказал Сас. — Но знай: когда-нибудь ты пожалеешь об этом.