Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки

Левинзон Гавриил Александрович

Он велел мне раздеться до пояса.

— Начнем, как полагается, с опроса, — сказал Сас. — С чего начались у тебя эти… ненормальности?

— Они начались после того, доктор, как я ударился головой о ступеньку.

Сас спросил, не было ли у нас психически больных в роду. Я ответил, что у меня папа со странностями: способен на необъяснимые поступки. Сас поморщился и уже после этого все делал мне назло. Он стал нагло водить пальцем перед моим носом и велел мне следить глазами за этим пальцем.

— Ничего, бегают, — сказал Сас и опять захихикал. Он надел

очки и стал больно водить ручкой ножа по моей груди.

— Сас, потише, — попросил я.

— Цыц! — прикрикнул он.

Потом он посадил меня на стул, закинул одну мою ногу на другую, взял со стола топорик для разделки мяса и примерился обушком.

— Сас, ты не мог бы ручкой ножа? — попросил я.

— Цыц, — ответил он, — не указывай мне!

С четвертого раза он мне попал в очень болючее место. Я завопил и забегал по комнате, а Сас спокойно положил инструмент на стол и сообщил, что пока что не может мне сказать ничего определенного: ему нужно подчитать литературу. Конечно, он бы мог проконсультироваться у своего брата, невропатолога, но он привык до всего доходить своим умом. Сас стал подсчитывать, сколько ему времени понадобится.

— На роман — три дня, — бормотал он. — На изучение литературы — дней десять… Зайдешь ко мне через две недели, — велел он.

— Сас, и ты совсем ничего не можешь сказать? — спросил я. — На тебя это не похоже.

Сас ответил: кое-что ему, конечно, ясно. Но пока его мысли носят скорей гипотетический характер — он не может на них опираться при установлении диагноза. Но своими гипотезами он готов со мной поделиться. Например, ему известен один случай, когда человек, начисто лишенный слуха, ударился головой вот так же, как я, и после этого начал сочинять довольно неплохую музыку.

— Та же картина! — сказал этот ехидина. — От сотрясения в мозгу обнаружилось что-то стоящее. Но, — продолжал Сас развивать свои гипотезы, — скорей всего, дело в адреналинчике и гормончиках: чуть меньше выделяется в организме, чем нужно, чуть больше — и психическое равновесие нарушено, человек начинает делать и говорить не то.

Он мне рассказал об одной американской миллионерше, которая за один день раздарила двенадцать миллионов. Хорошо, что детям пришло в голову ее обследовать. Мысль о том, что адреналинчик с гормончиками распоряжаются моими марками, показалась мне страшной. Но Сас их так по-приятельски называл: адреналинчик, гормончики. Просто не верилось, что он не может с ними договориться.

— Сас, — спросил я, — ты не мог бы как-нибудь на них воздействовать?

— Об этом еще рано говорить, — ответил Сас. — Пока что мы остановимся на аутотренинге. Может, это как раз то, что тебе нужно.

Он за несколько минут обучил меня аутотренингу, и я пошел домой лечиться.

Я лег на диван, расслабился, как учил Сас, отключился мысленно от всего и сосредоточился на своем теле. Я стал внушать себе, как велел Сас: «Я сильный! Я контролирую свои поступки!» Но тут мне подумалось, что надо бы поконкретней. Я начал пользоваться другим внушением: «Я нормальный! Я никому ничего не дарю! Я ни для кого ничего не

делаю за так! Я совершаю только разумные поступки!» Это внушение мне тоже показалось недостаточно конкретным и чересчур длинным. Я новое придумал: «Я никому не подарю своих марок! Не подарю — и все!» От этого внушения у меня почему-то начались судороги — аутотренинг мне вредил.

Я вскочил с дивана и набрал рабочий номер Пети Баша.

О том, как я посетил второго специалиста, который оказался чересчур вспыльчивым и загадочным

— А кто его спрашивает? — спросил меня недоверчивый голос.

— Один его большущий приятель, — ответил я. — По очень важному делу.

— Гм, — сказал недоверчивый голос.

— Вопрос жизни и смерти! — сказал я.

— Гм… — сказал недоверчивый голос. — Так и быть, постараюсь его найти.

Петя Баш не подходил к телефону. В трубку доносились голоса, и я уловил среди прочих слов и слово «адреналин». Я даже не вздрогнул: уже привык к таинственным совпадениям.

— Алло? — спросил Петя таким голосом, каким спрашивают: «Какого черта?»

— Петя, мне нужно срочно с вами поговорить, — сказал я. — Вопрос жизни и смерти.

— Я все время занимаюсь вопросами жизни и смерти, — ответил Петя. Говори, что за вопрос? Предупреждаю, лягушек я больше доставать не буду.

— Да какие там лягушки! — сказал я. — Дело касается меня: сына вашего большущего приятеля!

— А ну перестань лить! — прикрикнул Петя. — Говори, в чем дело!

— Вы должны меня осмотреть, — сказал я. — Без этого ничего не поймете.

— Ладно, показывайся, — сказал Петя. — Я скажу, чтоб тебя пропустили.

Петю я застал у того же окна, возле которого мы вели разговор о лягушках. Он как раз кончил пить кофе и передавал чашечку Евдокии Семеновне.

— Петя, — сказал я, — посмотрите на меня. Вы не замечаете во мне никаких перемен?

— А ну-ка брось свои закидоны, — сказал Петя. — Говори, наконец, в чем дело?

— Петя, — сказал я, — мои глаза перестали бегать!

Евдокия Семеновна выронила чашечку — я услышал мелодичный звук. Но она и не подумала подбирать осколки. Она наблюдала. Петя быстро подошел ко мне, взял за руку и повел; у застекленной двери он подтолкнул меня в спину, так что дверь я раскрыл плечом. Я повернулся и крикнул:

— А еще доктор!

По лестнице поднимался мужчина в белом халате.

— Видели? — сказал я. — Вот они, теперешние медики!

— Не говори! — ответил он.

Я вышел на улицу. Я был зол на всех реаниматоров, какие живут на свете. Я удивился, когда услышал Петин голос:

— Погоди! Какой-то ты все же странный.

— В том-то и дело, — сказал я. — Странный и ничего не могу с этим поделать. Навязчивые мысли. Представьте, я уже дошел до того, что чуть не подарил свою коллекцию одному второклашке.

— Как это «чуть не подарил»? — сказал Петя. — Ты что, спятил? Такую коллекцию!

Вот с этого и надо было начинать: Петя тоже коллекционер. Но я в тот день слишком уж был не в себе.