Прощай Атлантида

Фреймане Валентина

Латвии, связанные с ним мировые процессы и события в самой Латвии этому противостояли. Как жаль, что мы не успели записать все то, что он не диктовал, а просто рассказывал мне о Латвии двадцатых годов!

Основы его политического идеала зашатались уже в начале тридцатых. Когда в Германии к власти пришел Гитлер, влияние его усилилось и в кругах балтийских немцев. По большей части через посольство Германии в Риге, так как в общем, как я уже говорила, большая часть немецкого общества, особенно старшее поколение, к Гитлеру относилось весьма скептически и даже презрительно. Однако Шиману пришлось покинуть пост главы фракции балтийских немцев в Саэйме, а в 1933 году он сам отказался от обязанностей главного редактора Шдазс/ге КитЬскаи, поскольку отверг неприемлемые для него требования руководствоваться при создании газеты нацистской идеологией.

Переворот Ульмаииса в 1934 году для Шимана означал настоящую катастрофу. Насчет этого времени (напомню:

я была тогда еще школьницей) у меня было много вопросов к Шиману. Я понимала, что в тот момент рухнула его мечта о Латвии как образцовом демократическом государстве. Национализм I! качестве ведущей идеологии государства, как политический движитель он не только отрицал как архаичный и, к сожалению, не изжитый в девятнадцатом веке, но и усматривал в нем роковую опасность для страны и развития самих латышей. Он не скрывал существенных недостатков Латвийской парламентарной республики — межпартийные дрязги, продажность государственных чиновников, махинации — и все же (совсем как мой отец!) был уверен, что это всего лишь болезни роста. Мне он говорил, что демократический парламентарный строй в Западной Европе развивался и укреплялся на протяжении веков, нельзя требовать, чтобы у нас он созрел за несколько лет. Отца я вспомнила и тогда, когда Шиман рассказал, как радовался, видя, что латыши шаг за шагом распрямляют согбенные спины, учатся чувству собственного достоинства, освобождаются от комплексов, иррационального страха перед потерей свой идентичности, который характерен для коллективной психологии угнетенных народов. Такие комплексы в любой более или менее критической ситуации заставляют неверно реагировать, люди теряют способность логически мыслить, поддаваясь импульсам былых обид.

Я толком так и не успела расспросить его о времени, проведенном в Австрии, и событиях 1938 года, когда Гитлер аннексировал Австрию и Шиман вернулся в Ригу. Как бы то ни было, при Ульманисе в Латвии не надо было трястись за свою жизнь, не было столь свирепого насилия. Все же он никогда не смог одобрить недемократический строй с его гротескным культом вождя и узким культурным кругозором. Об этом периоде жизни мне рассказала его жена. Шиман в официальной общественной жизни не участвовал, к тому же болезни начали одолевать его. В 1939 году, когда Гитлер призвал балтийских немцев "домой, в Рейх", Пауль Шиман категорически отказался следовать этому призыву. И жена не пыталась поколебать его решение. Пока у власти Гитлер, ноги его не будет на немецкой земле! Но когда через восточную границу Латвии ворвались советские танки, Шиману деваться было некуда, он оказался в ловушке. Обоим не оставалось ничего другого, как укрыться в стенах своего дома.

Содержание наших бесед, повторяю, не попало в записанный мной текст его воспоминаний, записки прервались на дате рождения Латвийской республики. Мы успели оформить лишь период с 1903 по 1919 год. Рукописный текст сохранился еще об одном коротком периоде — 1940—1941 гг., который он анализирует в блестящем эссе. Шиман не успел мне продиктовать его, позднее в немецком издании он был расшифрован и присоединен к воспоминаниям.

Так я узнала много нового и о политических событиях в первый советский год. Шиман рассказал, что в самом начале советской инвазии питал наивную надежду, но лишь короткое время, причем он не был в этом одинок. В первый момент многие колебались, хотели верить, что пройдут действительно демократические выборы и удастся возобновить нечто похожее на упраздненный Ульманисом парламент. Вместе с коллегами они начали составлять списки кандидатов, особенно оживились бывшие депутаты Саэйма, противники авторитарного режима. Уважение, которым пользовался Шиман, было настолько велико, что хорошо информированные люди предупреждали его о готовящихся опасных событиях как при большевиках, так и при нацистах. Часть левых социал-демократов с появлением советских танков успели перекраситься в ярко-красный цвет и войти в доверие к новым властям. Однако бывшие коллеги со времен Саэйма шепнули ]Пиману, что никаких выборов но партийным спискам не будет. Он оценил ситуацию сразу, и когда его сторонники предложили ему выдвинуть свою кандидатуру на обещанных парламентских выборах, Шиман отказался. Действительно — списки кандидатов, кроме, конечно, угодных власти, одним махом превратились в списки арестован!пах и подлежащих расстрелу или высылке. Почти год спустя опять возникла угрожающая ситуация. Люди, желавшие Шиману добра, перед 14 июня по секрету предупредили, чтобы он несколько дней не ночевал дома, а тихонько пожил в другом месте. Хотя Шиман и был уже настолько болен, что почти не оставлял свою комнату, он послушался. Чекисты действительно приехали, и, если бы не предупреждение, его жизнь закончилась бы в Сибири или, вероятнее всего, но дороге туда.

Сразу после этого ворвались гитлеровцы. Если в Латвии па тот момент была значительная региона поп дгаЬа, то Пауль Шиман был таковой. В Европе больше не оставалось страны, куда он мог бежать, к тому же, измученный

болезнями, он все равно был бы не в состоянии скрываться, ему требовался постоянный надзор врача. Фрау Лотте считала, что именно эта беспомощность мужа в некотором роде спасительна — ом больше не представлял опасности для властей. Как-то Шиман доверительно сообщил мне, что близкий родственник его жены занимает высокий пост в гебитскомиссариате в Риге, и тому крайне нежелательно, чтобы внимание лишний раз было обращено к "заблудшей овце" семейства. Поэтому он и ограждал дом на Аггазенес от лишних глаз. Негг 1)ок(.ог посмеивался: кузен жены простер над его кровом защиту наподобие зонтика. Итак, Шимана не трогали, но фактически он был под домашним арестом. Он знал, что его корреспонденцию проверяют. Возможно, прослушивают телефонные разговоры. Из дома ом выходил очень редко, только отправляясь к очередному врачу. Личный врач обычно сам приходил к нему на дом. Близкие друзья все же изредка его посещали. Как ни странно, все эти обстоятельства оказались благоприятными для укрытия преследуемого человека в особняке за сплошной зеленью сада.

Примерно такова была ситуация, когда Эмилия меня сопроводила в дом Шимаиов. Имя его я знала, отец с ним был лично знаком, хотя и не очень близко. Подробнее я о нем слышала от доктора Шенфельда, которого связывали с Ториякалнским соседом по-настоящему дружеские отношения. Конечно, я для Шимана была всего лишь молодой гонимой еврейкой, которой он, без сомненья, готов был помочь. Но, откровенно говоря, мне очень льстило, когда он галантно утверждал, что в интеллектуальном смысле я являюсь зрелым человеком. Он добавлял со смехом, что все его болезни отступают, как только поблизости появляется приятная молодая женщина. Мы вообще много шутили, смеялись и не скучали ни минуты. А ведь в то время Шиман уже был тяжело болен — туберкулез легких и диабет, причем средства, облегчавшие течение одной из двух болезней, усугубляли симптомы другой.

В доме он жил вдвоем с женой Шарлоттой, мы звали ее Ргаи ЬоИе. Она была родом из Баварии, профессиональная актриса, играла на многих немецких сценах и в разных жанрах — как в легком, так и в драматическом. Еще до Первой мировой войны приехав на гастроли в Ригу, она в 1914 году вышла замуж за Шимана и с тех пор не выступала на сцене. В Риге был неплохой немецкий театр, но супруге 111 имана, главного редактора Кгдазске Кипйьскаи и известного общественного деятеля, играть там было не с руки.

Фрау Лотте была моложе мужа, с которым я познакомилась уже как с больным стариком. Она была очень жизнерадостной, темпераментной, обаятельной женщиной. Несентиментальной и деловой, но вместе с тем чуткой и сострадательной, с превосходным чувством юмора. Ее присутствие вносило в дом искрометную легкость богемы. Супруги были мало похожи. Шиман, правда, рассказывал, что в молодости и ему нравилась богема и веселая жизнь, он увлекался прекрасными дамами и никогда не терял к ним интереса. И все-таки был он по преимуществу человеком серьезным, общественно ориентированным, глубоким интеллектуалом .

В то время фрау Лотте была уже немолода, далеко за пятьдесят, однако никто ей не давал ее лет. В браке Шиманов было время, когда фрау Лотте оставила мужа и даже успела выйти замуж за некоего барона, но два года спустя барона бросила и снова вышла замуж за Шимана. В мое время у нее был стабильный друг дома и поклонник — тридцатилетний Эйжен, кажется, брат одной из подруг, которым фрау Лотте всячески командовала. Эйжен был полунемец или онемеченный латыш, хорош собой и любезен, выглядел моложе своих лет. Нигде не работал, по-моему, очаровательный бездельник. Он немного помогал по дому, в том числе садовнику Фрейманису, жившему по соседству. Эйжен обычно сопровождал фрау Лотте в обществе и при посещениях оперы. Самое главное, человек во всех отношениях надежный. Измученный болезнями Шиман был доволен тем, что его жене не приходится ради него отказываться от развлечений. Его занимали другие проблемы, бытовые детали он воспринимал с олимпийским спокойствием. Супруги от всей души любили друг друга. Фрау Лотте восторгалась мужем, трогательно о нем заботилась и, когда он чувствовал себя бодрее, устраивала для него маленькие веселые праздники, в которых и мне посчастливилось участвовать. Подобное устроение жизни вызывало в памяти прежнюю жизнь моей семьи — соединение интеллектуальной активности и радостей жизни.

С фрау Лотте у меня сложились чудесные отношения. Она была очень смешлива, легкомысленна, но ни в коем случае не банальна. Она смеялась над всем и вся, начиная с Гитлера и кончая наместниками фюрера в Риге, над латышскими сливками общества, с которыми была хорошо знакома, так как ее частенько приглашали "в свет", и она иногда эти приглашения принимала. Возвращаясь, фрау Лотте нас развлекала свежими сплетнями из жизни лояльного оккупантам общества — у какой латышской дамы какой немецкий офицер в любовниках, какие драгоценности подарили той или другой оперной примадонне. Лощеные немецкие офицеры, не скупившиеся на подарки из военных трофеев, были завидными любовниками для женщин разных кругов.