Прощай Атлантида
Шрифт:
БАПТИСТЫ ПОМОГАЮТ
До конца 1942 года и еще в начале следующего я неустанно перемещалась, потому что приют удавалось найти лишь на короткое время. Я и правда не знаю, где именно каждый раз находилась и как звали этих добрых людей. И сейчас 1! воспоминаниях о некоторых из тех калейдоскопических отрезков времени всплывает какое-то событие, лицо, по без привязки к конкретному месту и времени. Иначе это бывает с местами и людьми, с которыми рядом привелось быть подольше и узнать их поближе.
Сама же я стала почти бесчувственной, совершенно спокойной и на удивление здоровой. До того момента, как убрались немцы, я ни дня не болела, даже не простужалась. Зато появилась
Спустя годы врачи объяснили, что эти реакции моего мудрого организма защитили нервную систему от повреждений, которые могли быть весьма тяжелыми. Зато наяву мозг работал на полную мощность. Мой разум очень нуждался в человеке, который помог бы проанализировать мои наблюдения, с которым возможен был бы полноценный обмен мнениями. В таком случае я была бы лучше вооружена.
Уже говорилось, что я полностью потеряла страх. Уверена, что еще и поэтому осталась жива. Человек, который чего-то боится, безусловно привлекает внимание окружающих, он как бы невольно излучает сигналы неуверенности, которые легко перехватить, его выдают мимика, движения, неподконтрольный разуму язык тела. В условиях, когда вокруг бродят потенциальные доносчики и профессиональные охотники за людьми, это вопрос жизни и смерти.
Я была осторожна, очень внимательна, по то были не проявления боязни, а нечто иное. Ощущение было такое, будто на мне волшебная шапка-невидимка. Вернее, я чувствовала, что очутилась как бы в центре волшебного круга, за границу которого никто не ступит без моего ведома и согласия. На улицах на меня действительно никто не обращал внимания. Я становилась все смелее, особенно когда оказалась в Задвинье — почти в другом городе, куда прежние дороги меня никогда надолго не приводили. Всегда, в любой ситуации я старалась что-то узнать, чему-нибудь научиться. Эти скитания, вопреки всему, принесли мне жизненный опыт, которого я была бы лишена в других условиях. Я не прозябала, мой ум жил весьма интенсивной жизнью.
В темные зимние вечера я иногда выходила гулять, глядела в освещенные окна, как на киноэкран, где показывают картины из нереальной мирной жизни. Особенно в памяти остался канун Рождества. Наряжались елки, готовились подарки, суетились дети. Два параллельных мира — мой и мир нормальных людей: темная улица и в светлом окне праздничный символ, елка в свете горящих свечей и золотых украшений. Оба мира в одном и том же времени и пространстве, но между ними — непреодолимая пропасть.
Летом 1942 года Эмилия привела меня к молодой верующей паре баптистов с маленьким ребенком, совсем еще младенцем. У них я жила довольно долго, целых два месяца. Очевидно, у верующих людей разных конфессий было общее понятие — служение Богу подразумевает и помощь неправедно гонимым.
Помню и фамилию этой семьи — Трейгис — и адрес. Дом № 37 по улице Лачплеша знают многие рижане хотя бы потому, что потом там десятилетиями находился Театр юного зрителя. Однако до этого здание принадлежало баптистской общине, и после восстановления Латвийской республики в ходе денационализации оно вернулось к прежним владельцам. Когда я туда попала, здание служило не только молитвенным, по и просто жилым домом. Квартира Трейгисов выходила во двор. Маленькая семья была милой и дружелюбной, жизнь — тихой. Вообще среди баптистов, с которыми я в то время познакомилась, не было приспешников нацистов, совсем наоборот, они каким-то образом были связаны со своими братьями по вере в Америке, богатыми и сильными общинами. Не знаю, как это им удавалось, но и в первый советский год, и во время немецкой оккупации рижские баптисты, как тогда мне рассказывали, получали из общин США и материальную помощь, и газеты, книги.
Соседи Трейгисов, конечно, заметили,
Помню, Ансис как-то вечером явился, уже изрядно заправившись, принес с собой разную деревенскую снедь и попросил мою хозяйку накрыть на стол. Ему хочется с нами посидеть. Хозяева не могли его так просто выставить, зная, что он шуцман.
И вот мы, вся семья, сидим за одним столом с соседом. Супруги Трейгис, конечно, не пыот, у Ансиса с собой бутылка, он опрокидывает рюмку за рюмкой, закусывает и становится все разговорчивее. И начинает хвастаться своими подвигами. Как, ожидая немцев, они объединились в вооруженную "группу самообороны", как на дорогах Видземе ловили тех, кто вместе с русскими отступал в Эстонию. Приканчивали всех подряд, но с особой радостью — коммунистов и жидов. Сосед обрисовал со всеми подробностями, как они поймали группу комсомольцев, заставили их вырыть себе яму, а потом расстреляли. При появлении первых немцев они могли уже предъявить целый геройский послужной список, показав тем самым, что латыши тоже не лыком шиты. Для меня не так было важно, сколько в этих рассказах правды, сколько вымысла. Само по себе то, что убийство безоружных людей может быть причиной для бахвальства, гордости, казалось настолько отвратительным, что к горлу подступала тошнота. Самодовольная физиономия Ансиса прямо-таки лоснилась: уж так хотелось произвести впечатление! Атмосфера накалялась.
Из-за Ансиса мне пришлось оставить приют у этих милосердных и сердечных людей. Мое сердце только что немного опаяло в надежде, что задержусь у них подольше. Неустанные скитания из дома в дом означали необходимость всякий раз заново приспосабливаться к новым условиям, к другим, незнакомым людям. И никогда не оставляло сознание ответственности за то, что их уговорили взять на себя непомерный риск.
Трейгисы жалели, что из-за назойливого соседа нам пришлось расстаться раньше, чем думалось. Они договорились, что я поживу у других баптистов — в доме престарелых, который община содержала на свои средства. Пансионат занимал деревянный двухэтажный особняк с садом, адрес мне удалось не запомнить, так же как имя заведующей пансионатом.
У этого дома обнаружилось большое преимущество. Незадолго до моего появления уборщица пансионата вышла замуж и уволилась. Им действительно требовалась новая работница, и ею стала я. И жила бы да жила спокойно, но старые, одинокие люди оказались бесконечно любопытными. Не из подозрительности, а скуки ради они меня допрашивали при каждом удобном случае: откуда ты, доченька? Кто твои родители? А братья или сестры у тебя есть? У нас с заведующей, конечно, была подготовлена легенда о моем происхождении, однако очень скоро я поняла, насколько ненадежна фиктивная биография. Вдруг выясняется, что одна старушка жила почти рядом с моим домом, и вот уже она радостно начинает не только рассказывать, но и расспрашивать. Снова проблемы.
Так я начала работать уборщицей, хотя до этого мне ни разу не доводилось ни мыть полы, ни чистить туалеты. Большую белоручку трудно было бы представить. Однако я справилась с задачей и очень этим гордилась. В моих ушах звучал голос матери: "Интеллигентный человек отличается от неинтеллигентного тем, что непривычная работа, которой он не обучен, не составляет для него неразрешимой проблемы. Он посмотрит, подумает, попробует и поймет, что надо делать. Неинтеллигентный человек может делать только то, чему обучен или к чему привык с малолетства".