Прощайте, сожаления!

Мамонтов Олег Николаевич

– Но послушай!
– горячо воскликнул Каморин, которому именно сейчас пришёл в голову новый аргумент против теории ресентимента.
– Нелепо сверять свою жизнь с бреднями Ницше! Этот безумец восславил бестию, царственного зверя в человеке - свободного, как ветер, гордого, неукротимого в своих желаниях. Но таких зверей на самом деле нет, философ просто не знал мира природы. Лев, царь зверей, вырастает в прайде - стае, в которой никто не свободен, будучи подчинён жесткой иерархии. Молодой лев играет в прайде жалкую роль, вожак не подпускает его к своему гарему. Но и вожак - всего лишь раб своих инстинктов и законов прайда. А когда он состарится, молодые львы его изгоняют, и в конце концов, ослабевший, он становится добычей шакалов. Что характерно, на морде

у любого льва обычно точно такое же ласковое, даже заискивающее выражение, как у домашней кошки. Всегда гордого "царя зверей" можно увидеть только на геральдических эмблемах.

– То есть, "смирись, гордый человек"!
– насмешливо подытожил Жилин.
– Между прочим, Ницше сказал о звере в человеке лучше: "В основе всех благородных рас просматривается хищный зверь, роскошная, похотливо блуждающая в поисках добычи и победы белокурая бестия".

– И это тебя вдохновляет? Это же просто пародия какая-то на то, что действительно поддерживает и утешает человека! Я расскажу о том, что однажды на самом деле согрело мне душу. Как-то зимой, а точнее девятнадцатого января, когда празднуется Крещение, то есть в самый что ни на есть крещенский мороз, отправили меня с заданием в Оржицы, в одну тамошнюю организацию к десяти часам. Ехать я решил пораньше, с запасом времени, чтобы наверняка не опоздать, для чего поставил будильник на пять часов утра. На душе у меня было нехорошо. Вы же знаете, как мало в Ордатове читают прессу, а уж наши "Ордатовские новости" - и подавно.

– Кто бы в этом сомневался!
– насмешливо сказал Жилин.

– Главная причина этого в том, что газета рассчитана на публикацию заказных материалов и делается как бы понарошку: в ней все будто бы проблемные и информационные материалы - лишь для создания видимости настоящей журналистики, лишь "гарнир" к рекламе. Естественно, у нас очень мало читателей. Наши менеджеры по рекламе убеждают рекламодателей в обратном, а те хотя очень сомневаются, но всё-таки иногда, на всякий случай делают заказы. И при всём том, что "Ордатовские новости" - лишь подобие настоящей газеты, нас, журналистов, там гоняют по-настоящему. И всюду мы добираемся своим ходом, не рассчитывая на редакционный транспорт за отсутствием оного. Так что легко представить, с какими чувствами я поднялся в пять часов утра, чтобы в жестокий мороз ехать в райцентр готовить "заказуху", которую никто читать не будет!

– Но в коммерческом издании сотрудники, наверно, хотя бы получают прилично, в отличие от бюджетников...

– Э-э, нет! У нас платят гроши. Потому что в Ордатове вообще с работой плохо, а у нас подобрались люди, которым уйти просто некуда. Вроде меня - немолодого, не бойкого, без журналистского образования. Так вот, приехал я в Оржицы в восемь утра, а в организации меня ждали только в десять часов. Вышел из автобуса и сразу продрог. Куда деваться? Я осмотрелся вокруг и в утренней морозной мгле различил неподалёку очертания храма. В ту сторону по одиночке и кучками шли люди, и я пошёл вместе со всеми. Вошёл в храм, и сразу меня окатила волна тёплого воздуха, пропитанного ладаном: шла служба. Люди стояли тесно, на всех лицах было терпеливое, радостное ожидание чего-то. Стройно, умилительно пели певчие, старый священник кадил, читал нараспев молитвы, и душа моя сладко размягчалась. А когда все в храме начали произносить "Символ веры", это перечисление того, во что верит христианин, я от горести, умиления и восторга не удержался от слёз, слушая об искупительной жертве Христа: "Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятого же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса, и седяша одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца".

Голос Каморина дрогнул, он замолчал и вытер глаза.

– А знаешь, ты мог бы стать священником, - холодно сказал Жилин.
– Ты веришь в то, о чём говоришь.

– Нет, я слаб в вере... Для меня это

что-то вроде психотерапии. По-настоящему верит твой зять Игорь Шумов, которого я видел вчера: он хромой не боится лезть на строительные леса... Но подумай: разве путь мужественного терпения и искупления, указанный Христом, - не пример для всех нас? Разве нельзя последовать ему хотя бы только ради его красоты? Да, страдаешь ты ужасно, но ведь потерпеть осталось немного...

– А почему ты думаешь, что я убью себя?
– мрачно спросил Жилин, снова ёжась от боли.
– Я же выбросил пистолет... Да, я чувствую, будто тело моё жжёт огнём. Я уже в аду, и этот ад ужасен, но всё же я не оборву свои страдания. Я потерплю хотя бы ради Ольги, потому что невозможно жене священника иметь отца-самоубийцу. Ну а потом, я всё-таки не безбожник. Как можно отказаться от последней надежды? Ведь у меня уже не осталось ничего, кроме души. Тело, наполненное болью, - это уже ничто, это прах, смертная скудель. Зато душе обещано бессмертие. Нельзя отказаться от этого обещания, этой надежды. Убить себя - это значит уподобить себя бездушному животному.

– Человеку на пороге смерти свойственно верить в некий предстоящий ему путь, - сказал Каморин взволнованно.
– Моя мать после инсульта уже едва говорила и почти ничего не ела, а когда я пытался убедить её поесть, произнесла странную фразу: "Не стой на трамвайном пути".

– Такие же странные слова произнёс мой отец, потерявший память накануне смерти от рака. Ночью он пытался куда-то уйти из квартиры, а когда я догнал его на лестнице, он объяснил: "Пошёл спросить, почему поезд стоит".

Оба помолчали. Каморину захотелось утешить обречённого. Торопливо, не подбирая слова, он стал высказывать то, что уже не раз мелькало в его сознании, когда он думал о Жилине:

– Вы прожили неплохую жизнь, со вкусом. Погружение в философию - это же прикосновение к вечным истинам, к высокому и прекрасному...

– Так могут представлять себе работу преподавателя философии только люди наивные или равнодушные, - горько усмехнулся Жилин.
– Хотя сам я выбрал это поприще, желая именно спокойной и интересной жизни. Думал, отбарабаню учащимся положенную тарабарщину по диалектическому и историческому материализму, которая одна и та же из года в год, и останется у меня много времени на самостоятельное изучение разных интересных философских вопросов. В молодости философия представлялась мне волшебной пещерой, полной загадок и сокровищ, в которой хотелось побродить. Как ни странно, от этой науки меня не отвратил отцовский "Краткий философский словарь" с вклеенными портретами Сталина и прочих основоположников. Скорее напротив. Листая пыльный том в переплете сиреневого цвета, вчитываясь в его краткие, ясные формулировки, похожие на судебные приговоры, я воспринимал историю философии как пёструю летопись тысячелетних поисков и заблуждений, в которой совсем нетрудно разобраться и даже вписать свою страницу. Однако я сильно разочаровался в своём выборе ещё до окончания учёбы на философском факультете...

– Потому что от философии "крыша едет"?

– Именно так. Философия в "чистом" виде, не "причёсанная" для учебников и популярных изложений, - это дремучий лес, в котором чёрт ногу сломит. Как, например, постигнуть смысл ну вот хотя бы такого места в "Феноменологии духа" Гегеля?
– Жилин взял со стола томик, раскрыл его и начал читать: "Чистая абстрактная свобода духа для себя отпускает из себя свою определенность, природную жизнь души, которая также свободна, как самостоятельный объект; об этом-то объекте, как для него внешнем, "я" и

получает прежде всего знание и, таким образом, является сознанием. "Я" как

эта абсолютная отрицательность, есть в себе тождество в инобытии; "я" есть

оно само и выходит за пределы объекта как чего-то снятого в себе; оно есть и

одна сторона отношения и всё это отношение в целом, - свет, обнаруживающий

себя, и другое". Плюньте в глаза тому, кто станет уверять, что наслаждается, читая эту зубодробительную галиматью!

– И всё-таки вы перечитываете классика?