Прошлогодняя синева

Курдюмов Всеволод Валерианович

Безнадежные ямбы (восьмистишия)

I. «Не встать от писем до рассвета…»

Не встать от писем до рассвета, Их после выслать «заказным» И от отсутствия ответа Быть беспощадным и больным. Уж не спешить на голос близкий, На огонек не заходить, — Одни почтовые расписки За старым образом хранить.

II. «Я птицу приручу чужую…»

Я птицу приручу чужую Петь под окном мне поутру. И дни и ночи размежую В холодном доме на ветру. Но в ечера

скопив улики, Не выйду к гостю моему: Мне эти комнаты велики, Когда я не один в дому.

III. «Была печаль по жизни смелой…»

Была печаль по жизни смелой, Воспоминанье прежних нег; И мы не видели, что белый За этот вечер выпал снег. И снова стало как зимою — Все та же улица тиха, И над душой, еще немою, Уже предчувствие стиха.

IV. «По метрикам мы — однолетки…»

По метрикам мы — однолетки, Привыкли видеть нас вдвоем, Две иволги из той же клетки, Согласно иногда поем. Но кроет двадцать третья осень Мой путь опавшею листвой, И столько же погожих весен Подснежниками — светлый твой.

V. «Меня легко клеймить презреньем…»

Меня легко клеймить презреньем За то, что верности не чту, В садах чужих несу сиреням Изжаждавшуюся мечту. Но у тебя — забор да гвозди; Стучишься — никого в ответ, А белые роняют грозди Свой пятилепестковый цвет.

VI. «За юностью — одни кануны…»

За юностью — одни кануны, Томление по первом дне, И от луны совсем не юный, Дрожащий свет в моем окне. А в настоящем — годовщины Тех долгих бдений вроде сна, И жизнь моя — на даровщину. Без боли, смерти и вина.

VII. «Как огоньки порожних ламп…»

Как огоньки порожних ламп, Тускнеет жизнь, — ровней и тише, Чем этот безнадежный ямб Наскучивших мне восьмистиший. Прочту последние стихи, А в пламени все то, что мило, А в небе черные верхи Черемухи моей могилы.

Корреспонденция с Ривьеры

Георгию Иванову

Молитвенник забытой веры — Корреспонденция с Ривьеры, Не читанная больше году, Весеннюю хранит погоду. На пинии, на апельсине Вечерние стрекозы сини. Лишь ирисы одни не пахнут. Над ними зонтик ваш распахнут. Ритмическою скован речью, Гадаю, что я завтра встречу: Ревнивую ль улыбку злую, Соленую ль от поцелуя, Вы на ночь двери ли запрете И взвизгнет ключ при повороте, Иль плюшевые только звери На страже у прикрытой двери… Но северная мгла из окон Смывает сладкий яд волокон Бумаги тонкой и немаркой Под итальянской синей маркой.

Бедная баттерфляй

Марии Лёвберг

С горя ногти покусаю: Он назвал меня «косая», При отъезде, невзначай… Он любил мой желтый чай И картинки Хокусая! Пусть — косою, пусть — хромою, Но я ногти в охре мою, Чищу

шелком с бахромою, Не к тому, чтоб их кусать. Можешь писем не писать. Ведь довольно, ведь довольно Мачты «Авраам Линкольна» На песке рисует зонт И гляжу на горизонт. Угасаю, угасаю! Только, милый, не скучай. Ты любил мой желтый чай И картинки Хокусая.

126 сонетов…

Напрасно мы гадали на Шекспире — Удел разлуки был открыт в сонете… Ваш профиль стерт, совсем как на монете, И вянет пальма, листья растопыря. Воспоминание в разбитой вазе Не сохранит цветов увядшей дани, Но странный выбор книги для гаданий С моей судьбою в очевидной связи. Сто двадцать шесть сонетов у Шекспира, А свиток наших встреч — еще короче! Улыбкою я губ не опорочу, Когда печаль — острее, чем рапира.

Розы в книге

М.А. Кузмину

Не знаю, кто цветы из Ниццы Вложил в мой рыцарский роман, И покоробились страницы, Порозовевши без румян. От стебля маленькая складка, — Как у принцессы на груди — И так заманчиво и сладко? Читать, а розы — впереди. Но предостереженье, или Пророчество мне наяву, Что розами переложили Одну лишь первую главу?

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

«С чужого голоса пою…»

С чужого голоса пою Мою печаль, мою беду, Мою чужую жизнь веду, Не узнаю ее — мою. Моя чужая никогда, Когда приду, не ждет семья Меня; не ждет жена моя, Моя чужая — навсегда. И я мой голос перевью, Со всей тоской в моем краю Пою печаль, беду пою С чужого голоса — мою. Тринадцать поэтов. Пг., 1917.

В плену зеркал

Ек. Н. Белоцветовой

Нам дало небо этот раз Свой лихорадочный румянец. Стонал паркет, как будто нас Позвали и открыли танец. Я руки сжал твои, и ты Ответила пожатью тоже. Еще немного б темноты, И я бы видел ризы Божьи. Но нас узнали зеркала И взяли грустных на поруки — Поцеловать в глуби стекла Твои возлюбленные руки. В стекле оставленных зеркал, Что ты дарила отраженьем, Безумный, может быть, алкал Прижать уста к твоим коленям. И боль его, и боль стекла Звенела нераздельным стоном. Ты в это зеркало вошла И зеркало нашла — влюбленным. Как бы глубокою резьбой Запечатлелись эти плечи. Осталось зеркало — тобой, Хотя бы и давно ушедшей. И, отражая облака, Оно напомнит очертанье, Где — боязлива и легка — Ты внемлешь ласточки летанье. * О, как мне холодно вблизи С тобою говорить о прошлом. И ласточка на жалюзи Летит в веселии оплошном. Не надо! В этом этаже Так рано наступают зимы, И из Италии уже Больные розы привозимы. Здесь девушка роняет дни, Глядясь в свое же отраженье… Или мы, ласточка, одни, И все лишь — головокруженье? Мне явь и вымысел разъять С недавних пор не стало силы: Луна свой луч по рукоять В живое сердце мне вонзила. Царское Село. Осень 1917 «Сполохи». Берлин. 1922, № 10.