Прошлогодняя синева

Курдюмов Всеволод Валерианович

«Любовь»

Брежжит это слово угадываемое, Чуть утро, в моем окне. Губы раскрываю, радуемый, И тубы мои в огне. На постель обратно падаю, Только нет со мною и во сне Мне сладу. Так надо увенчать увенчиваемую, На поле венков нарвать. Лишь бы им сердце изменчивое На той же дало увять — А то губы так застенчиво Отвергают губы — целовать Все меньше.

Не лампады

Меж

заневещенными днями Прожглись огни — и тлеют дни, И звезды застланы огнями, И поутру еще огни. И поутру горят над ложем — Когда-то только мне для сна, — И отогнать их мы не можем Прорезанным крестом окна. И будет крест на светлом поле Черней, чем боле даль светла… О, незамеченной, легко ли, Изласканная, ты ушла? Ты ль беззаботно черной мушкой Заклеишь кровь у края рта, Иль, как над сломанной игрушкой, О нас проплачешь у моста?

Раненое зеркало

Артуру Гофману

В то зеркало, где я грущу, Он бросил камнем и, калеча, Направить может он пращу Другой раз метче. Он не хотел предостеречь, Но знаю: жуткая примета — Звеня у отраженных плеч, Расцветшая комета. Иль верно метила рука, Совсем своей не зная цели? Не я. — Стеклянная река Текла в ее прицеле. Ах, пращник, пращник, обожди! Пока упрямо руку взносишь; Обдумай: з еркальной груди Последний стон ты ль просишь; В меня ли бросишь?

Отставшая звезда

Звезда меня вела и, верно, к Вифлеему, Теперь она за мной — отстала на пути. Вперед упала тень моя, ложася немо, И тень моя растет, и мне по ней идти. Там позади луга раскинулись далече, Еще не знающие грохота колес; И только к роднику ведет тропа овечья, Не волчья! — я напрасно круглый камень нес. Не обождать звезды. Печальная, простая Над пройденным моим лишь теплится звезда. И снова страх, и снова, мнится, волчья стая, И поднят камень мой на мирные стада.

Музе

Неприглядна и боса, Этот раз приходишь в рубище — У души, как прежде, любящей, Взять больные голоса. И устать — давно пора, И в дороге — искололося. И не знаешь, хватит голоса — До утра. Чтобы ты могла уйти, Твои ноги в росах вымою. Уноси мое таимое, Размечи его в пути!

ЗИМОЮ ЗОРИ (Пг., 1915)

Маре

Когда один с самим собою Я проклинаю

каждый день, — Теперь проходит предо мною Твоя развенчанная тень… С благоволеньем? Иль с укором? Иль ненавидя, мстя, скорбя? Иль хочешь быть мне приговором? — Не знаю…

А. Блок

I. «Я именем твоим позорю…»

Я именем твоим позорю, Быть может, не стихи одни, Но все мои зимою зори, Но все мои зимою дни. Я прежде плакал, что ни разу Не приходила ты — родной, Но ты мне в кровь влилась заразой, И стала властвовать над мной. Во мне чужое сердце стало И вздрагивать, и замирать. И именем твоим пристало Мне новую открыть тетрадь. Не сетую, что ты — чужая: Моя душа теперь глуха. — Я только губы погружаю В твои холодные меха.

II. «Будут цветы, что лампады…»

Будут цветы, что лампады, Теплиться в горнице твоей От самого листопада До белых ночей. В светлые глядеться очи Недолго мне, вечерний друг: Настанут белые ночи — Уедешь на юг.

III. «И если б жизнь моя рвалась…»

И если б жизнь моя рвалась, И зарево темнело зори, — То светлых и пытливых глаз Ты не смежила б на дозоре. Когда я приготовлю яд, Захочешь опрокинуть чаши. — Но ядовитые поят Источники две жизни наши. Так тяжела любовь твоя — Заголосишь от ней, возропщешь. — Не как былинку ты меня, Но как любимый жемчуг топчешь.

IV. «Но вечера — те не забыты…»

Но вечера — те не забыты, Забыты лишь названья дней; И этот лунный серп отбитый — Он тоже кажется бледней. Он все чахоточней и тоньше — Таким его мы видим днем. Его ли раньше я покончу, Иль буду вспоминать о нем? Он самый страшный мой свидетель, Он никому не рассказал, Как много я намылил петель И только к утру развязал.

V. «На холодные пальцы дышишь…»

На холодные пальцы дышишь, Отворачиваясь от меня, Будто ты в камине не слышишь Потрескивающего огня. Не по тебе под кровом общим, И ты не берешь его тепла. Мы любовь и уголья топчем Выпавшие, и любовь — зола. И еще вечер нами прожит; Гаснет огонь, поленья горбя… И этот огонь не залижет Ласково моих ран от тебя!