Провидец. Город мертвецов
Шрифт:
Наконец, после долгих уговоров, мне удалось уломать и убедить моего купца. Он обещал явиться на Сенную ровно в полночь и покинул кабинет.
Я же допил остывший кофий и отправился, для предварительного осмотра, к месту сегодняшней встречи. Ведь на сыскной полиции лежит обязанность не только раскрывать уже совершенные преступления, но, по возможности, и предупреждать их.
Даже летом на Сенной стояла непролазная грязь, как и на главных улицах. Около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах ближайших домов, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого сорта промышленников и лохмотников. Мелкие воришки стекались со всех переулков, дабы развернуть свою деятельность. Воистину, изощренность преступного
Вонь тут, по своему обыкновению, стояла коромыслом. По площади свободно ходили разносчики с горячими блинами, грешневиками, гороховиками, с подовыми пирогами с лучком и перцем, со всякой патокой, с моченой грушей, квасом или сбитнем. Воняло и от продуктов, и от продавцов, и от покупателей. Воняло и от двух местных гостиниц, в которых останавливались по большей части иногородние купцы, приезжавшие в Петербург по делам, со своей квашеной капустой, с соленой рыбой, огурцами и прочей соленой и копченой снедью, ничего не требуя от гостиницы, кроме самовара, и ни за что не платя, кроме как за "тепло". От того что ватерклозеты не справлялись с таким количеством желающих, то понятно, что весь этот упитанный капустою люд оставлял свой след понемногу везде. Но местные, как, впрочем, и я, как-то этим фактом не отягощались и даже носов не затыкали. Видимо, им думается совершенно естественным, что там, где живут люди, и пахнуть должно человечеством.
Вдоль одного из кабаков, среди кучи помоев, тянутся нищие. Извиваются по земле их истощённые тела, дрожат в воздухе уродливые руки и ноги, простираясь к людям, чтобы разбудить их жалость. Просят они и требуют именем божьим копейки себе; много лиц без глаз, на иных глаза горят, как угли; неустанно грызёт боль их тощие тела и кости. Больные и увечные подобны они страшным цветам. У многих тела покрыты гнойными язвами.
Причиной этого страшного недуга служит "Желтуха" - новый бич Петербурга. То был дешевый наркотик, который, примерно уже год, завозили из Нового Петрограда. На сколько мне было известно, тысячи гнилых тел, отравленных Септиконом, выделяли тяжелые трупные миазмы, которые копились в воздухе, мешаясь с туманом. Эту желтоватую зернистую кашицу получали хитрой перегонкой, как раз-таки, зловредного тумана, который в изобилии копился на улицах мертвого города.
Действие Желтуха оказывала столь же приятное, сколь и губительное. Её заваривали и вдыхали пары, чтобы глупо блаженствовать: разбудить те дионисические чувствования, в подъеме которых собственное «я» исчезает до полного самозабвения. Однако, рано или поздно, хроническое употребление приводило к смерти медленной и мучительной. Желтуха не просто разрушала разум — омертвлялось само тело. Возникнув в уголках рта, гангрена расползалась по всему лицу, поедая щеки и нос. Пальцы на руках и ногах отваливались, и со временем больной мог окончательно превратиться в пародию на не упокоенных мертвецов, которые и по сей день бессмысленно волочат своё извращенное существование на улицах Нового Петрограда. Несмотря на очевидную опасность, наркотик пользовался большим спросом. Народ оскотинивался и губил себя за собственные гроши, заработанные потом и кровью. Воистину, людская глупость безмерна...
Пройдя мимо помоста, на котором били розгами вопящую бабу под одобрительный гомон толпы, я прикупил у лоточника булку с маком, уселся на скамейку и стал вдумчиво разглядывать место встречи.
Место Вороном выбрано удачно, так как представляет собой обширную площадь. Ни подъезда, ни лавки, ни подворотни, куда бы можно было спрятать засаду, поблизости не имеется. Однако, поразмыслив, мне показалось возможным рассадить пару агентов по деревьям, там и сям растущим среди площади. Деревья были старые и ветвистые, и, конечно,
Были уже густые сумерки, когда я, с парой смышленых агентов, прибыл на площадь и, поглядывая вокруг, дабы не привлекать лишнего внимания, мы заняли свои птичьи позиции.
Тень со светом перемешалась совершенно, и казалось, самые предметы перемешалися тоже. Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не было вовсе. Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дамочек в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам. Расползались по разным сторонам и тоненькие чиновники с тросточками, которые, вероятно сделавши прогулку, возвращались домой. Изредка доходили до слуха какие-то, казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» — или: «Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе покажу!..». Словом, те слова, которые вдруг обдадут, как помойным варом, какого-нибудь, например, замечтавшегося двадцатилетнего юношу, который возвращаясь из театра, несет в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями.
Ровно в полночь появилась дрожащая фигура Артамонова, каковая, озираясь и спотыкаясь, начала разгуливать по площади, держась поблизости наших деревьев. Минут через пятнадцать появился конопатый мальчишка, лет четырнадцати, добротно одетый. Уверенным шагом подошел он к оцепеневшему купцу и деланным басом проревел:
– Конверт!
Артамонов, дрожа всем телом, протянул конверт и в полуобморочном состоянии прислонился к дереву. Мальчишка, не глядя, стал запихивать воображаемые деньги за пазуху рубашки. Ну мы тут его и схватили. При обыске у него ничего не оказалось, кроме одной книжки, на обложке которой виднелись череп, скрещенные кости, черный гроб и три свечи.
– Ты что ли Черный Ворон? – спросил я строго, держа его за ухо.
Мальчик, не отвечая, стал кивать и реветь в три ручья.
– Ах ты паршивец этакий! – сказал я без злобы, а скорее от шалости.
– Вот прикажу сейчас разложить тебя да как всыплю тебе полсотни горячих, так ты у меня забудешь, как людей запугивать письмами!
– Ишь щенок паршивый! – возмущался Артамонов.
– И подумать только, сколько кровушки он мне перепортил! А всему причиной – книги! Я и то, господин начальник, своей доче говорю: не суши ты, кулёма, зря мозгов! Коль родилась дурой, так дурой и помрешь, умней не станешь.
Выбранив хорошенько мальца, я отпустил улыбавшихся агентов и белого, как мел, купца, а сам направился со шкодником прямиком к его родителям, что жили через пару домов от площади.
Он оказался сыном довольно зажиточного лавочника.
Перепуганные родители, услыхав о проделке сына, так и ахнули:
– Вот паскудник, разбойник эдакий! Да ведь теперь сраму от него не оберешься! То - то мы стали замечать, что из выручки стали деньги пропадать. Ну уж мы ему и зададим! То есть так взлупим, что всю жизнь будет помнить!
Я, довольный подобным счастливым концом, развернулся и отправился было домой, как меня нагнал отец мальчишки.
– Ваше благородие, – стал он просить, - молим, не делайте шуму. Иначе во век не отмоемся. Если какую посильную помощь надобно оказать, мы сдюжим, не сомневайтесь...
Я остановил его руку, что уже потянулась во внутренний карман жилетки, отороченной золотистым узором, улыбнулся и сказал:
– Не смейте волноваться. Я сохраню это в тайне... – и отправился искать извозчика, оставив удивленного лавочника под тусклым светом фонаря.