Провидец. Город мертвецов
Шрифт:
Из прихожей прямо вел коридор в две смежные комнаты - первую большую, а за ней маленькую. В большой лежали ещё два взрослых трупа. Из маленькой, судя по рапорту, до моего приезда был увезен в больницу пострадавший, подававший еще некоторые признаки жизни. Посреди задней большой комнаты стоял круглый стол, на нем недопитые бутылки водки и пива, а рядом с ними вырванный листок из записной книжки, и на нем ломаным почерком было нацарапано карандашом: «Ванька и Колька, мы вас любили, мы вас и убили».
Поражало обилие крови, буквально наводнившей всю квартиру.
Не
Осмотр помещения привел к обнаружению в печке кучи золы, в которой оказался полуистлевший воротник от сгоревшей мужской рубашки, а из самых глубин печки была извлечена десятифунтовая штанга с отпиленным вместе с шаром концом. Этой своего рода булавой, видимо, и орудовали преступники, проламывая черепа своих жертв.
Имевшиеся в квартире сундучки - обычная принадлежность простого рабочего человека, хранящая обыкновенно его незатейливый скарб, - были взломаны и говорили о грабеже.
Чувствовалось, что записка с дикой надписью не есть тот конец, ухватясь за который удастся распутать кровавый клубок.
Несомненно, это была лишь наивная попытка направить розыск по ложному пути. Для чего же тогда было убийцам оповещать уже мертвых любовников о своем авторстве?
Для чего было рисковать и оставлять чуть ли не визитные карточки?
Наконец, представлялось маловероятным, чтобы две женщины могли запросто осилить и убить девять человек.
Дело, ещё на начальных этапах, для меня осложнялось тем, что дом был необитаем, следовательно, не у кого было справиться ни о жизни, ни о привычках убитых.
Не представлялось возможным выяснить, хотя бы даже приблизительно, обстановку не только в день убийства, но и за неделю, за месяц до него.
Прежде всего я обратился в лечебницу, куда был перевезен оставшийся в живых страдалец. Но он оказался при смерти, в полном забытьи, и лишь бессвязно бредил. Однако, одна из медсестер сообщила, что среди бессвязного лепета раненый часто и отчетливо повторяет одно слово – «Европа».
Почему «Европа»? Почему эта часть света так полюбилась вдруг этому несчастному, в лучшем случае только грамотному человеку?
Следом, я обратился и в мануфактурное предприятие, где навел подробные справки о покойных служащих. Там я получил хотя и туманные, но все же кое – какие указания, а именно: некоторые из товарищей находящегося в лечебнице приказчика мельком слышали, что покойный намеревался открыть в сообществе с каким - то земляком какое - то торговое предприятие.
Так как земляка этого никто никогда не видел, то разыскать его представлялось далеко не легким делом. Между тем земляк этот представлялся мне если не ключом к загадке, то, во всяком случае, единственным имеющимся шансом к ее растолкованию. Следовательно, он должен был быть разыскан.
По прибытию в контору, я послал агента в Рязанскую губернию, чтобы составить в волостном правлении точный список всех крестьян волости, к которой принадлежал покойный, проживавших за последний год в Петербурге. От этого и будем плясать.
Когда я вышел
Я остановился на перекрестке и оглядел тихую улочку с длинной шеренгой фонарей. Теплое мерцание газовых ламп вырывало из ночного мрака фигуры прохожих, а стоило людям сделать лишь несколько шагов в сторону, как они вновь растворялись в темноте. В домах светились прямоугольники окон, а над крышами домов моргали сигнальные огоньки дирижаблей.
Мое внимание привлекла вывеска кабака, со звучным названием «Берлога», что под стать названию, расположился в подвале двухэтажного дома.
Внутри было душно и накурено, так что было даже нестерпимо сидеть, и всё до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным. Посреди комнаты там был выставлен ветхий бильярдный стол, возле которого скучал подвыпивший гуляка в белом парусиновом костюме. В черной половине, под светом керосиновых ламп, сидела парочка влюбленных голубков весьма потрепанного вида, подле них дремал какой - то забулдыга, а еще двое пили в два горла скисшее пиво у противоположной стены. Выбора в этот час у меня особо не было, оттого я сел за липкий столик в углу и сделал заказ.
Половой, конопатый мальчишка лет двенадцати, в старенькой, но чистой рубахе, принес пресные щи с краюшкой черного хлеба, миску остывшей гречи с грибами, да чашку яблочного компота.
– Господин хороший, чего ещё желаете? – бойко спросил мальчишка.
– Это всё, – улыбнулся я в ответ.
– Коли надумаете – зовите. Это я мигом!
– Как тебя зовут?
– Егоркой звать, – ответил тот, вытирая нос рукавом.
– А по батюшке?
– Трофимович...
– Вот, держи, Егор Трофимович, – подмигнул я, протягивая медяк. – За хорошую службу.
– Спасибо, господин хороший, – смущенно улыбнулся половой. – Не смею более отвлекать.
Я стал хлебать щи, поглядывая исподлобья на обстановку: на стойке стояли крошеные огурцы, черные сухари и резанная кусочками рыба; всё это очень дурно пахло; рядом тучный мужчина, в щегольских сапогах с большими красными отворотами, мерно протирал стаканы грязным полотенцем; он был в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а всё лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок; тут же стоял мальчишка лет четырнадцати, который подавал, если что спрашивали.
В столь поздний час мальчишкам этим полегче, не то что, скажем, в праздничные дни, когда к вечеру трактир сплошь битком набит пьяными, что даже места нет. И вот лавирует половой между пьяными столами, вывертываясь и изгибаясь, жонглируя над головой высоко поднятым подносом на ладони, и на подносе иногда два и семь — то есть два чайника с кипятком и семь приборов.
И «на чай» посетители, требовавшие только чай, ничего не давали, разве только грош, да и то за особую услугу.
— Малой, смотайся ко мне на фатеру да скажи самой, что я обедать не буду, в город еду, — приказывает сосед-подрядчик.