Провокатор
Шрифт:
– Нужно усиливать воспитательную работу - и трудовую, и нравственную, и идейно-политическую.
И собралось партийное собрание - все жаждали посмотреть, как будут воспитывать т. Александрова А.А., то есть меня. Что-что, а воспитывать у нас умеют, особенно Общество спасения на водах. Спасение утопающего - дело рук самого утопающего, краеугольный закон нашего общества.
По делу Кулешова проходили три свидетеля. Первый - начальник котельной, где и было совершено ужасное преступление. Начальник был человеком, очевидно, в меру пьющим, хитроватым и добродушным.
– Ах, как же так,
– горевал он.
– Подвел, брат, подвел. Я тебе, однако, такое доверие оказывал, а ты? Не оправдал доверие. Нехорошо.
– Отвечайте только на вопросы!
– рычал судья.
– Так ведь подвел, подлец!
– Еще раз: я вам вопрос - вы мне ответ!
– страдал судья.
– Ответить - пожалуйста! Как перед Богом. Но могу сразу сказать: подвел!
– О-о-о!
– Истину говорю: подвел.
– Вы можете помолчать, свидетель?
– взъярился судья.
– Могу.
– Ну и молчите.
– Так вы же интересуетесь?
– Вам сколько лет, свидетель?
– Так я уж на пенсии. Третий год в котельной как.
– Вы принимали на работу подсудимого?
– П-п-подсудимого?
– Да!
– Нет!
– Как это - нет? Если на предварительном следствии...
– А-а-а? Шурку Кулешова я принимал. Было дело. Только тогда он был не подсудимый. Если бы он был подсудимым...
– О-о-о! Я больше так не могу работать!
– вскричал судья.
– Объявляю перерыв, сучьи вы дети!
М. ждал - он не любил ждать. Он был слишком занят делом, чтобы терять время на бесплодные ожидания. Ему оставались, он знал, жалкие минуты в этой инфекционной жизни - и ждать?
– Сюда Городничиху!
– возопил он.
– Помреж, где она?
Помреж тут же осторожно выглянул из-за пыльного занавеса, поморгал отварными преданными глазками:
– Они-с отказываются.
– Что?
– Они требуют прощения-с. От вас.
– Зинаида! Прекрати! Мое тер-р-рпение не бесконечно... Чер-р-т!
Зинаида вышла на авансцену, она вышла спокойная и невозмутимая, она появилась и сказала:
– Просите прощения... за свое... хамство...
– Зинаида, что за комедия такая?
– На колени!
– И беспрекословный жест руки.
– Чего, сударыня?
– На колени, на колени!
– Извиняюсь. Не могу-с... У меня... У меня костюм... новый!
– На колени!
– Это черт знает что!.. Когда здесь последний раз убирали?
– Я жду.
– Господи! Прости наши грехи!
– М. плюхается у столика.
– Ну? Все? Простила?
– Теперь ко мне... Нет-нет, на коленях!
– Ну, это слишком... Это уже в некотором смысле...
– Если вы!..
– Ну, хорошо-хорошо! Черт!.. За что мы уборщице платим?
– Ко мне!
– Прежде чем радоваться падению тирана, проверь, кто его сверг! Двигается на коленях по центральному проходу партера.
– Так. Хорошо-хорошо. Замечательно!
– Ты еще издеваешься? Ну-ну... Над кем? Над своим Богом?
– Ползи-ползи, червь!
– Куда? Я уже приполз.
– Стоит у сцены.
– "И не поймешь, кто жертва, кто палач на полотне художника".
И смотрит снизу вверх на нее, привилегированную им
– Ты мой палач! Ты самый лучший в мире палач! А я твоя жертва!
Чрезвычайное партийное собрание проходило в лучших традициях периода прошлой реконструкции - в какой-то момент я даже пожалел, что поимел счастье выклюнуться в этот праведный мир. По словам моих же товарищей - я нравственный переросток, зарвавшийся политический хулиган, враг трудовой дисциплины, авангардистская штучка, барчук, восьмушка, циник, фразер, внутренний эмигрант, хер с горы, остряк, солитер, последняя буква алфавита, гидра мирового империализма, моветон, дисбаланс, довесок, хлыщ, гаер, глаукома на глазах коллектива, чистоплюй, шут, дезорганизатор производства, идеологический диверсант. А что же я? Я все это безропотно слушал и рассматривал обувь присутствующих. Я ошибся, как-то говоря, что все члены нашего трудового коллектива носят только отечественную обувь. При более пристальном рассмотрении выяснилось, что почти все женщины управления предпочитают импортную обувку. Но почему-то на их добропорядочных ножках она, приобретенная за валюту, выглядела как отечественная. Наверное, наши женщины настолько высокопатриотичны, рассуждал я, что делают все возможное... И здесь меня отвлек голос начальника управления Поцгородинского:
– Чему это вы улыбаетесь, Александров? Вы осознаете?..
– Осознаю, - признался.
– Что осознаете?
– Все!
– Что - все?
– Все, что надо осознать, козел.
– Как вы сказали?
– А вот так и сказал!
– Мне стыдно, что вы работаете под моим началом.
– Мне тоже, козел.
– Товарищи!
– замитинговало руководство.
– Наше отношение к тем, кто ведет себя недостойно, нарушает нормы нашего общества, было, есть и будет непримиримым. Это я вам говорю, блядь! Никаких поблажек и никому, когда речь идет о чести и авторитете...
Старушка, которая была второй свидетельницей по кулешовскому делу, плохо видела, толком не слышала и говорила безумные речи:
– Сашенька? Ты где, Сашенька? Зачем вы хотите его казнить? Вы уже казнили Александра Ильича... Вам мало крови, деспоты?
– Отвечайте только на вопросы, свидетельница, - требовал судья.
– Запутать крепкую волю в противоречиях - это ваша цель, жандармы! грозила клюкой старушка из дореволюционного временного среза.
– Позвольте!
– Сашенька - лучший ученик. Он наше будущее. А будущее создается из настоящего. Убить проще, чем убедить.
– Это черт знает что!
– кричал судья.
– Кто вы такая?
– Дождь идет, - отвечала старушка.
– За каждую нашу голову мы возьмем по сотне ваших!
– Уведите ее, умоляю!
– бился в истерике судья.
– Ха-ха! Штыки - не очень прочный трон, господа присяжные! Недавний раб, господа присяжные, становится самым разнузданным деспотом, господа присяжные! Диктатором, господа! Да здравствует самый справедливый суд в царстве Божьем!
– так политизировала полоумная, аккуратно выволакиваемая из зала и жизни здравыми исполнительными силами...