Провокатор
Шрифт:
Но через несколько минут случилось то, что должно было случиться, когда человек жрет коньяк в рабочее время и на голодный желудок.
Меня замутило, и я поспешил в сортир, где исторг из своего недоуменного организма всю инородную нечисть. Потом, слабый, но осветленный, как вечерняя улица, упал на диван и забылся в трудном сне.
М. не успел - Зинаида, ворвавшись на сцену, в невероятном прыжке настигает старого дирижера. Они валятся на доски и катятся по ним. Женщина беспорядочно, жестоко колошматит Сигизмунда по голове:
– Убью!
Дирижер визжал, отбивался:
– Не бей! Не бей!!! Не надо!!! О-о-о! Мне больно! Она меня убьет!.. Мастер!.. Она меня!.. Он меня простил! Не надо, умоляю. Больно-о-о!..
М. попытался сладить с женщиной:
– Прекрати же! Зина!!!
– Пусти! Я его убью! Сволочь! Таку-у-у-ую!!!
– А-а-а!.. Они сказали... что всех моих... Якова... Марка... Ясю!.. Адусю!..
– Лежит, закрыв лысину руками.
– Все! Все!..
– М. удалось оттащить жену в сторону.
– Нельзя так! Нельзя!
– А как можно? Как эта блядь?!
– Лягает дирижера.
– Зиночка, меня простили... Зиночка, - скулит тот.
– Зинаида!.. Что случилось?
– А ты не знаешь?
– Знаю.
– У-у-у, ненавижу!..
– Не надо, Зиночка!
– Дирижер хлюпает разбитым носом.
– Меня нельзя бить. Я могу умереть. Я вижу... вижу, все хотят моей смерти!
– Грузно сползает в свое убежище.
Они остаются вдвоем, Мастер и Зинаида. Он держит ее за руку - рука была в орнаменте вен.
– Зачем все это, Зина? Зачем?
– Пусти!
– вырывается.
– Ты и палачу скажешь спасибо, прежде чем он отрубит тебе голову?
– Если бы дело было в палаче.
– В чем же дело?
– Не знаю, Зиночка, не знаю, - говорит грустно.
– Наверное, в нас самих. Каждый народ достоин той судьбы, которую он сам себе выбрал. Народ это мы! Мы и выбрали себе... небо... небо... крытое... тяжелыми... свинцовыми... облаками...
– О чем ты, родной?
– Она осторожно гладит его по щеке.
– Прости меня, когда мне сказали, что этот... этот... на тебя...
– Кто сказал?
– Сказали.
– Понимаю. Все понимаю. Одного лишь не пойму - что из нас хотят сделать? Скрипки или гробы?
Старшина Иван Иванович Цукало был удивительно добрым и покладистым малым. Сослуживцы ему завидовали: "Как тебе, Иваныч, удается сохранить теплоту к окружающему миру?" "А я верю в человека, - отвечал на это старшина, - медведя можно научить польку танцевать, а уж наших оппозиционеров, мать их говноедов, заставить любить их же народную власть в нашем лице..."
Правду говорил старшина Цукало. Например, вечерком приводят в отделение гражданина. Гражданин волнуется, шляпу поправляет, очки спешит протереть, мол, собственным глазам не верю, куда это я попал; требует начальство и все кричит:
– По какому праву? По какому праву?!
– Не беспокойтесь, -
– Разберемся.
А что разбираться? Если из разгоряченной пасти интеллигенции вылетают винные пары?
– Вы, гражданин хороший, пьяны, - спокойно контролирует обстановку Цукало.
– Нехорошо.
– Я... я... бокал шампанского! Друзья приехали, век не видались...
– Друзья?
– улыбается понятливый и доброй души Иван Иванович.
– А, чай, ебекилка у тех друзей охальная да ласковая?
– Как вы смеете?!
– взрывается гражданин.
– Я буду жаловаться. Дайте мне жалобную книгу!
– Жалобную книгу?
– Старшина подходит к задержанному.
– Сейчас вам, любитель советского шампанского, будет книга!
– И наносит отеческий удар меж рессорных ребер.
Разумеется, гражданин изумлен - он не предполагал, что его невинную просьбу столь неверно истолкуют. Он хватается за бок, но продолжает требовать уважительного отношения к своей орхидейной персоне. Иван Ивановичу не остается ничего другого, как нежно садануть мягким хромированным сапогом по хозяйственно-производственному комплексу распоясавшегося буяна. Тот, понятно, воет и катается по полу, а старшина Цукало составляет протокол о нарушении скандалистом общественного порядка.
– Чайку не желаете?
– идет на мировую Иван Иванович, когда задержанный способен мыслить конструктивно.
– Подпишете протокол-с?
Однако вредитель, отхаркиваясь, долго читает бумагу - очки-то разбились при неловком падении; потом говорит:
– Не желаю я вашего чаю. И эту галиматью подписывать не буду. И за свое самоуправство...
Упрямый попался дебошир, принципиальный, искренний в своих заблуждениях, которому можно только посочувствовать. И Иван Иванович сочувствует:
– Вот что, падла! Тебя уведут в камеру - утром ты себя не узнаешь. Прописывать будут тебя, чудилу, всю ночь - утром или на кладбище, или в больницу, чтобы зашили там твою жопофину.
– О какой жопофине речь?
– не понимает гражданин.
– Вас надо судить советским судом. И вас будут судить...
При таких возмутительных речах даже покладистый цукастый Цукало не выдерживает глумления в стенах родного отделения - ударом сбивает со стула интеллигентную заразу и принимается ногами ее дросселировать, прикладывая, между прочим, определенные физические усилия.
Потом Иван Иванович отдыхает: пьет чай, играет с сослуживцами в шашки, читает газеты; потом по стойке "смирно" слушает полночный бой курантов. А в углу с мыслями собирается нарушитель общественного порядка, который всем своим болезненным видом показывает лояльность и уважение к исполнительной власти.
– Ну кто ты есть на самом деле?
– спрашивает доброжелательно старшина.
– Чаю не желаешь?
– Благодарю вас, - отвечает, шепелявя, задержанный.
– Не смею вас беспокоить, товарищ капитан.