Провокатор
Шрифт:
– Не бойся, Леха, - успокоил товарища Беляев, разливая водку по кружкам.
– Мы тебя, как солдата, в теплую родную земельку...
– А знаете, почему смерть поставлена в конце жизни?
– спросил Минин. И ответил: - А чтобы удобно было к ней приготовиться.
– А вот я помирать и не думаю!
– вскричал Беляев.
– Назло всем врагам земли русской! Вот им!.. На-ка выкуси! Врешь, не возьмешь!
– И принялся крутить кукиши в белый свет.
– Не забудь закусить, аника-воин, - предупредил Минин.
– Эх, братки, - поднял кружку Беляев.
– За Родину-мать!
–
Итак, шедевр, повторюсь, мирового киноискусства заканчивался. Я окончательно проснулся, ощущая во рту наждачный язык. Прозвучали прощальные музыкальные победные аккорды, на белом экране выбились выразительные буквы "пиздец", в смысле "конец", и все, праздник для утомленной, скорбной души завершился. Но поскольку уважаемая публика уже давно заложила свои души, то праздник продолжался.
– Господа, господа! Никто не имеет вопросов к режиссеру?
– волновался распорядитель.
Мой друг и директор моей судьбы Классов тормошил меня, размякшего в удобном теплом кресле. Я хлопал глазами и трудно ворочал шершавым языком. К счастью, никто не пожелал мне задать вопросы. Все равно бы я не ответил. А если бы ответил?..
Однажды на подобном просмотре одна тучная дама, жена одного из интеллигентных политиканов, засюсюкала, носопырка:
– А вы меня не пригласите сниматься?
– Мадам, - отвечал я весомо, с удовольствием, - ваш прекрасный бюст мы будем использовать в качестве стартовой площадки для будущих звезд порнографических фильмов. Кстати, ваше отношение к оральному сексу?..
Всевельможная дама, поправляя жировые складки на боках, засмущалась:
– Я и мой муж любим пирожные "корсар" и не любим сосиски.
– О-о-о, - восхитился я, - тогда спокоен за ваше светлое будущее, ме-э-едам; тот, кто по ночам тайком от народа давится пирожным "корсар", давно уже построил себе райские кущи.
Тогда мне аплодировали - правду любят все, даже те, кто уже не глотает говнистые сосиски... Впрочем, это уже история. Надо жить сегодняшним днем. Если вечер считать днем.
Не помню, как мы оказались в зале приемов. Я и Классов ругались по поводу моего поведения во время просмотра шедевра. Оказывается, мало того, что я разломал кресло, но 1) сцапался со служителем, который пытался меня же пересадить, 2) выражался нецензурными словами, от которых вяли уши и души, 3) хохотал в самых трагических сценах и плакал на комических; ну и последнее, уже ближе к финалу заорал диким голосом: "Наступают сумерки демократии! Наступают сумерки демократии! Наступают сумерки демократии!"
– Ну и что?
– не понимал я.
– Каждый человек в нашем обновленном обществе имеет право на личную точку зрения. За что, блядь, боролись?..
– На то и напоролись, - отвечал мой директор.
– Неудивительно, что вопросов к тебе не было. Какие вопросы могут быть к сумасшедшему?
– Сам дурак, - находчиво отвечал я на грязные инсинуации человека, далекого от индивидуализированного взгляда на мир.
– Лучше-ка скажи мне, Классман, нам дадут здесь миллион или не дадут?
– Миллион чего?
– Миллион долларов.
– А миллион пиздюлей не хочешь?
–
– Тогда меньше размахивай руками, а то живыми мы отсюда не выйдем.
– А-а-а, пошли они все!
– легкомысленно отвечал я, вступая в великолепный зал приема. Столы ломились от разносолов. Могу пересказать пищу, да не следует зря смущать понурый голодный народ. Скажу лишь одно: народу, в очередной раз одураченному, остается только смеяться над самим собой. Смех сам по себе питателен: минута сепаративного смеха заменяет кг мяса, кг картофеля, кг хлеба, кг табака, сто грамм мутно-селевой водки. Как говорят господа философы: кому раковый супчик, а кому всю жизнь рачком-с. Рачком-с - излюбленная крестьянско-пролетарская поза. Вероятно, она для практически всего населения самая удобная?..
И что странно: по великолепному залу приема шествовали гордые, невозмутимые, уверенные члены правительства и их рабфаковские леди, однако у меня возникло твердое убеждение, что все они, радикалы, находятся в вышеупомянутой позе. Примите мои соболезнования, властители дум народных, верные продолжатели дела того, кто до сих пор покоится для всеобщего назидания, аккуратно сложив набальзамированные свои шаловливые ручонки и молодо улыбаясь в постоянно подстригаемую рыжевато-конскую бородку. Лучезарный скорняк знал, что шкуру с людей надо сдирать с шутками: "Землю крестьянам! Заводы - рабочим! Мир - хижинам, война - дворцам!" Плебей разложившихся идей и заложник трупной оболочки. История еще не переварила эту конфетно-мавзолейную достопримечательность. И не переварит, пока есть вы, послушные ученики, следующие призыву:
– Вег'ной дог'огой идете, товаг'ищи!
Да-да, не надо смущаться, дорога, она же дог'ога, у вас, учителя и учеников, одна и та же: к заоблачным пикам власти. Чтобы власти было всласть, чтобы ее можно было есть, как икру, ложками, чтобы до одурения, чтобы до рвоты, чтобы больше не лезло; ну а если не влезает более икристая власть, то схавать можно ее и жопой посредством клизмы для всей легковерной страны.
Так что торопитесь, будущие банкроты, давитесь палтусом, цыплятами, попильотами, грушами с хересом, кремовыми пирожными, пока есть такая возможность. Тешьте свое уголовное самолюбие. Воруйте то, что еще не своровано. Не отказывайтесь от корыта, где плавают жирные куски собственности; корыто с остатками вкусной блевотины вы приняли по наследству. Хапайте, хапайте ртом и жопой, чай, народ и это бедствие выдюжит.
Но что я вижу: все в зале приема кого-то ждут и к приему пищи не приступают. В чем дело? Ах вот кого ждут. Ждут первых лиц, то есть, как я понимаю, первых поп текущего момента. (Каков поп, таков и приход?) Наконец волнительный рокоток прокатился:
– Идут, идут, ой, идут, не может быть, идет, как идут? Вы уверены, идут? идут!
И действительно, из секретных дверей гуськом выходила странная группа людей. Они были в мятых костюмах мышиного цвета, при цветных, как магнолия, галстуках, которые сжимали их плотные шеи. Государственные члены улыбались сдержанно, но плотоядно, поглядывая на стол. Раздались аплодисменты. Оркестр заярил державный гимн, без слов, но с музыкой Глинки.