Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
Идут через грязный двор. Видно, ленивый хозяин выплёскивает сюда помои, а люди-то ходят, куры гребутся, копыта да колёса месят землю. Хозяину что, едва притрусил соломой, да она уж сопрела. Да, может, и не сам старался, а солома та с воза упала.
Тут чует Завид, будто звериным духом тянет, густым да тяжким. Глядит — за домом медведь на цепи привязан, да жалкий такой, худой, облезлый, глаза гноятся. Может, ещё молодой, да только совсем его заморили. Тут же мальчишка вертится, дразнит медведя, показывает ему лежалое жёлтое яблоко и со смехом отводит руку. Медведь уж и не тянется, только головой качает — не
У Завида в глазах потемнело. Подумать не успел, уже рядом стоит и мальчишку за ухо держит. Треплет, а сам одно повторяет:
— Нельзя так. Нельзя!
Испугался мальчишка, заныл, вырываясь:
— Чего ты пристал? Это наш зверь!
Подоспел и Первуша, как-то разжал пальцы, заговорил да увёл Завида, чтобы ссоры не вышло. Завид и не понимает, о чём ему толкуют, все слова будто мимо ушей проходят.
— Ну, чего полез-то? — спрашивает Первуша, а сам за плечи держит и в сторону отводит. — Твоё какое дело?
— Нельзя так! — говорит Завид, а почему нельзя, растолковать не может, от злобы его трясёт. Глядит на медведя и знает, как у того нос болит от железного кольца, от тяжёлой цепи, как палкой да горячими углями его учат, чтобы плясал, как держат впроголодь, да и за те крохи надобно выставлять себя на смех, на чужую потеху. Да как о том поведать другому, чтобы и он почуял? Как он поймёт, если сам никогда на брюхе не ползал да на задних лапах не плясал, чтобы прожить?
— Нельзя так, — повторяет Завид. Только эти слова у него и есть.
Увёл его Первуша в дом, выбрал угол от двери подальше. В доме темно и дымно, глаза поднимешь, и балок над головой не разглядишь. Варится требуха, всё ею пропахло, дух до того тяжёлый, будто и сам в котле с требухою варишься.
Толкнул его Первуша за стол, сел напротив, придвинулся, чтобы лучше видеть в этом сумрачном чаду, да и спрашивает вдруг:
— Отчего тебя Косматым прозвали?
А сам вглядывается пристально. У Завида дыхание перехватило то ли от дыма, то ли от страха, что выдал себя. Молчит он, а Первуша ждёт и о чём-то своём думает, по столу постукивая. Понял, видно, что не дождётся ответа, и опять спросил, перед тем оглянувшись, не слышит ли кто:
— Ты не из берендеев ли?
Завид головой помотал и наконец выдавил из себя:
— Нет. Нет, не берендей я!
— А жаль, — сказал Первуша. — Славную забаву бы выдумали. Жаль. Что ж, не беда, не будет этой потехи — другую сыщем!
Тут подошёл Тишило, а с ним и другие. Хозяин, видно, был им хорошо знаком, встретились тепло. Подали им всякой еды, питья, достался и Завиду хлеб с квасом, да ещё капуста, да пока не глядели, придвинул он ближе миску с мочёными яблоками.
Мужики о чём-то спорят, руками машут, толкуют о том, кто ныне едет к Синь-озеру, да не лучше ли дождаться санного пути, а Первуша им возражает. Завид и не вслушивается. Спроси его, о чём разговор, он бы и не вспомнил. Сидит, яблоки жуёт да о медведе думает. Жаль ему медведя, да кольцо у того в носу кузнецом заковано, не освободишь.
Тут дождь зашумел. Обскакал полями, а ныне добрался до Белополья, пал стеной. На дворе всполошились куры, и гости закричали, заспешили укрыться в дому. В приоткрытую дверь мигом дохнуло сыростью, а люди заскочили уж мокрые, будто на них из ушата плеснули.
За другими вошёл тот самый мальчишка, ведя под руку слепого
Опустившись за стол, слепой зашарил рукой, но миску от него отодвинули, засмеялись:
— Не заслужил пока! Ну-ка, сыграй, потешь народ. Свой кусок хлеба ещё заработать надобно.
Застыл старик, задрожал от обиды, да что ж! — достал гудок, взял и погудало. Коснулся струн, заиграл. Запел гудок хрипловатым скрипучим голосом, завёл весёлую песню.
А песня-то знакомая. Радим её любил наигрывать.
Пригляделся Завид — глазам не поверил. И правда Радим! Да так исхудал с той поры, как виделись, спал с лица, гнуться к земле начал, в волосах седины прибавилось, почти уж совсем побелел. Где же его гусли звончатые, где шёлковый пояс да новые сапоги? Сидит Радим в лаптях, упирает в колени простой трёхструнный гудок, держит ореховое погудальце с конским волосом. Игра весела, да в лице радости нет.
Вот так-то сложилось: по работе и плата.
Глава 9
Осадил Белополье дождь-косохлёст, запер всех по домам. Сечёт реку, гнёт берёзы да ивы, срывает молодые листы. Ярится, бьёт и по тростниковым крышам у берега, и по тесовым, за тыном, и по медным золочёным маковкам царского терема — для дождя все равны.
Затянуло небо чёрными тучами, стало темно, будто ночь пришла. Куда пойдёшь со двора в такую пору?
— Ишь, Перун бушует, — сказал хозяин между раскатами грома. — Ишь, как разит-то нечисть громовыми стрелами. Так её, так, поганую! Не то, вишь ты, до Синь-озера уж и не вдруг доберёшься, токмо в объезд да по реке. Ежели прежде ездили напрямик, то ныне и сунуться боязно, а в объезд в иную пору и не пролезешь, жди первопутка…
Невысокий, седой и плотный, он стоял, опираясь руками на стол, и в полумраке походил на сноп.
— Вишь ты! — сердито воскликнул он, хлопнув ладонью, и будто в ответ снаружи загремело. — Ведь ездили напрямик! Всегда-то у меня был полон двор гостей, да всё купцы с богатым товаром — тут тебе и воск, и меха, объярь да парча, дичи, скота без счёту, а ныне что?
Догорающая в светце лучина едва освещала его лицо с низко нависшими, хмурыми бровями.
— Отколе ж к нам беда-то эта пришатилась? Добрый-то был каменный путь, да вот почитай три года туда не сунуться! Живу от зимы до зимы, уж совсем оголел, уж и побродяг привечаю, которых прежде, может, и на порог бы не пустил!
— Ну, ну! — сказал Тишило. — Это кто ж побродяги — мы, по всему выходит?
— Зачем уж так-то сразу на себя примеряешь? — развёл руками хозяин, заметно смутившись, и бросил быстрый взгляд на слепого, мальчика и мужиков, сидевших в тёмном углу. — Не подумавши сказал, со зла, да в эту пору какие гости ни есть, все хороши.
Оглянувшись на припечной столб, куда вбит был светец, он поправил лучину, подвинул зачем-то и корытце с водой, куда летели тлеющие угольки — словом, нашёл себе дело, как всякий, кто хочет уйти от неудобных расспросов.