Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
— Ты лучше про птицу-жар скажи, — перебил его Дарко. — Неужто ты её видал?
Покуда они довели Лютого до дома, он им, слово за слово, всё и выболтал. Поведал, что птица-жар живёт на соколятне, а кормят её особыми яблоками. Царю, мол, сперва яблоньку прислали — дивные на ней плоды, один бок-то серебряный, второй золотой, — а как принялась яблонька, так уж привезли и птицу. Пьёт она особую воду, которую нарочно везут от безымянного родничка, да родничок-то непростой. От него, говорят, начинается река Смородина, пышущая огнём. На другом
— Вот так диво! — сказал тут Невзор. — Да кто ж за той водою ездит, небось богатыри?
— Какое! — махнул рукой сокольничий и громко икнул. — Да и на что там богатыри? Простые парни и ездят, Крив да Орлик. Бочки поднять могут да знают, какою стороной кобылу в телегу запрягать, и довольно… А вот про бочку вам загадка: сам дубовый, пояс вязовый, а нос липовый!
— Это бочка, — сказал Дарко.
— И верно! Как это ты угадал? — удивился Лютой. — Ну, парень, умён!
— А про птицу-то не врёшь? Что, есть у тебя дома хоть одно её перо? Небось им и горницу заместо лучины осветить можно.
— Может, и можно, — говорит Лютой, — да только мне голову срубят, ежели хоть одно утаю! Ими рубашку для царевича расшивают. Будто бы один рукав остался, а там наденут — ну, и будет.
— Что же будет?
— Да то и будет.
— Да что — то?
— Что надо. Не моего ума дело, да и не вашего! Что это вы расспрашиваете?
— Да мы так просто, любопытно ведь, — говорит Дарко. — Поди, не каждый день об этаких дивах слышишь! А Орлика я будто знаю: на этой улице, через три дома живёт.
— Вот и нет! — говорит Лютой. — Как от торга, от курятного ряда к кузнецу идти, так его изба на полпути.
— А Крив-то, небось, тот, что у постоялого двора, у реки живёт?
— Вдругорядь мимо! У этого отец-то мясник, так на Мясницкой улице с отцом да братьями живут. Семеро братьев, а он меньшой, оттого и пришлось ему другое дело искать.
Довели они сокольничего до двора, работникам на руки сдали, насилу распрощались. Тот уж их и обнимает, и назавтра в корчму зазывает — давно, говорит, ему добрых загадок не сказывали, да и вовсе его стороною обходят, никто с ним не садится. Боятся, что обыграет.
— Ежели какая работа у царя сыщется, я тут же про вас и вспомню, — пообещал напоследок, да и увели его в дом.
— Добро, да когда ж она ещё сыщется? — пробормотал тут Невзор. — Нам и не всякая подойдёт. Надобно тут и самим не оплошать.
— Вот ежели бы Крив либо Орлик отказались от места, — негромко добавил и Дарко.
— Этому делу недолго и помочь, — докончил Пчела. — Вот будто есть одна затея, Первуша выдумывал, да нам она без надобности была. Может, нынче сгодится?..
Потолковали они меж собою, да и отправился Пчела на торг за нитками да за козьей кожей. Дарко пошёл искать, где живут Крив да Орлик, и Добряка с собою взял. Боялся наткнуться на разбойников.
Да понапрасну,
Да и зверь ли то был? На телах ни следа клыков, они когтями разодраны и клювом расклёваны. Охотники глядели, сказали, будто сова, да только что ж это за сова, что троих одолела?
Припомнили тут волхва и его смерть. А Завид припомнил, как ночью к реке бежал, а до леса-то было рукой подать. Не по себе ему стало.
Пчела с торга пришёл, а на торгу, видно, о том же толкуют. Спрашивает:
— Слыхали?
— Слыхали, — кивает Невзор.
Чуть погодя и Дарко с Добряком явились.
— Слыхали? — говорят. — Да кто же это нам встренулся? И мы бы этакую награду получили, ежели бы взялись за дело!
Нынче им предстояло иное дело: отговорить Крива либо Орлика работать на царя. Крив с отцом да братьями жил, все крепкие, косая сажень в плечах, а Орлик вдвоём со старой матерью, оттого к нему и решили идти.
Потрудился Дарко, вырезал из кожи сову, крылья ей на нитках подвесил. Взял ещё лучины, нитяными петлями к ним сову прикрепил. Тянет лучины, сова крыльями машет, клюв разевает. После ещё чёрта из кожи смастерил.
Пошли они ввечеру к избе, где Орлик жил. Дарко с Завидом спрятались в малиннике за сараем, а Пчела с Добряком на дороге встали, будто шли да встретились, языками зацепились.
Слышит Завид, от дороги несётся:
— Кря, кря!
То Пчела условный знак подаёт. Значит, Орлик уж близко, к хлеву идёт. И верно, слышно, как лошадиные копыта ступают.
— Поджигай! — шепчет Дарко.
Завид тут живо разжёг свечу. Дарко сову держит, свеча за нею горит — упала на хлев страшная чёрная тень. Крыльями машет, клюв разевает да воет по-волчьи:
— У-у-у!
Это Завид позабыл от волненья, как совы ухают.
— У-у-у, — воет, да вот исправился: — У-ух!
Орлик лошадёнку вёл, да как вкопанный и встал, забормотал:
— Чур меня, чур меня!
— Как поедешь к родничку, тут тебе и смерть! — не своим голосом говорит Дарко из-за сарая. — Мимо леса поедешь, тут тебе и смерть!
Захохотала сова, захлопала крыльями, да и сгинула. Затрещало в малиннике и стихло, а Орлик всё дрожит, озирается. Вот за лошадёнкою в хлев заскочил, да и заперся там, не выходит.
Дождались мужики ночи. Слушают под окном, как мать Орлика бранит: вот-де простофиля, небось пособрал сплетни на торгу, с дурной головы этакое и примерещилось.
— Откажусь от работы, матушка, откажусь, — всё приговаривает Орлик. — Дядька к себе звал — что же, и плотничеством прожить можно!
А мать-то его разошлась, сердится.