Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
— Что этакое сказываешь, какая ещё сова? — говорит. — Ныне я перед соседями похваляюсь, что-де мой сын у самого царя служит, а плотником быть — эко диво! Полно бояться, ничего тебе не станется, это со страху привиделось. Завсегда ты был трусоват!
Вот затихли они, уснули. Выждали Дарко с Завидом ещё немного, да и забрались в сени. Разожгли свечу, дверь в горницу приотворили, да чёрта и сунули. Возникла на белой печи рогатая тень, глазами туда-сюда водит, зубами щёлкает, когтями скребёт.
— Матушка, матушка! — раздался дрожащий
— Да будет тебе, — ворчливо сказала старуха и смолкла. Тихо стало в избе, будто там и дышать забыли.
— Нашим, нашим будешь, — зашипел тут Дарко. — Не уйдёшь от царя, поедешь по воду, тут тебя и сцапаем!
Старуха тут ахнула и заголосила:
— Ох, сыночек, ох, родимый — пожалуй, иди к дядьке плотником!
На другой вечер пошли мужики в корчму у Нижних ворот, а сокольничий уже там. В кружку глядит, хмурится.
— Чего смурной? — говорит ему Дарко да подсаживается. — А я новую загадку знаю: что на печи не сохнет, а мокнет, зато в воде сохнет?
Лютой оживился, подумал, да не сыскал разгадки. Видно, не до того ему, головою покачал.
— Не знаю, — говорит. — Ответь.
— Это воск!
— Хитро, хитро! На печи, значит, не сохнет… А у меня, вишь ты, беда: водовоз от работы отказался, и будто не мудрено его заменить, да он наврал с три короба, наплёл кошелей с лаптями, что люди теперь боятся по воду ехать. Двое их было, да второй говорит, сам-один не поедет, а вода-то нужна, её через день доставляли. Завтра ехать, а некому! Засохнет яблонька либо птица помрёт без воды, тут и мне головы не сносить.
— Это горе не беда! — говорит Дарко. — Ведь я работу ищу, ничего не боюсь — пожалуй, и соглашусь!
Сокольничий тут лицом просветлел.
— И верно, — говорит, — как это я сразу о тебе не подумал!
До утра они веселились да пили, а с утра и пошли к царю во двор. Мужики в корчме подождали, не вернётся ли Дарко, если вдруг его выставят — нет, не вернулся. Видно, всё удалось.
Стали тогда вечера ждать да гадать, сумеет ли он что узнать.
Явился Дарко ввечеру, а сам так носом и клюёт — ясно, ведь ночь не спал. Мужики-то днём выспались, давай его тормошить:
— Ну, сказывай, что разведал!
Рассказал им Дарко, что птица-жар, и верно, сидит на соколятне, да наособицу, он её и не видал. Заперта она, и хотя замок сбить нетрудно, да на Соколином дворе завсегда сторожа сидят, да подсокольничьи, да старые сокольники. Он бочки с водою подвёз, одну для птицы взяли, остальные в сад…
Тут он носом засвистел.
— Сторожей испужать можно, — говорит Пчела. — Дарко, эй, Дарко! А бочки-то простые? Ежели мы, скажем, одну подменим?
Дарко пошевелился, бормочет:
— Особые… Я уж разузнал, где мастер живёт, который эти сапоги стачал…
— Вишь, мы от него ничего не добьёмся, — сказал тогда Невзор. — Что же, и так узнали немало. Давайте-ка, братцы, готовиться, скоро к царю в гости наведаемся.
Глава 24
Прежде
Едет царь, красуется, за ним свита немалая, да сокольники, да подсокольничьи с прислужниками, все в цветных суконных кафтанах, расшитых золотом да серебром. На груди у каждого птица Гамаюн раскинула крыла. У ястребов да соколов клобучки самоцветными каменьями изукрашены, серебряные бубенцы на лапах позванивают. Любо-дорого поглядеть!
Да как родился царевич, поздний, желанный сын, как в первую же ночь подменила его нечисть, так и не стало у царя Бориса охоты до всякого веселья. Бросил он выезжать, бросил даже и заглядывать на Соколиный двор.
Засиделись без дела сокольники, не велели им больше ловить да приручать хищную птицу, многих и вовсе к иной работе приставили. Соколов да ястребов стали дарить иноземным князьям, отсылали и за море. А белый, любимый кречет, говорят, от тоски умер.
Пустовато нынче в соколином дворе и порядку мало. Вот и Лютой, над всеми старшой, ночи в корчме просиживает, поутру на службу явится ленив да пьян, на подначальных сокольников и не глядит, прилежно ли трудятся, и не ведает. Одно дело и выполняет: птицу-жар стеречь. Выстроили для неё отдельную клеть, ставни всегда опущены, заперты. Хорошо ли там птице, плохо ли — кто её будет спрашивать? Живёт и живёт.
Воду ей возят особую, и бочки для неё особые, дубовые, на донцах у них птица Гамаюн выжжена. Нигде таких не достанешь, нарочно сделаны.
Дарко уже вызнал, где живёт бондарь. Первой же ночью они к нему и влезли. Как и думали, у того нашлись ещё три таких же бочки: а ну как царь попросит новую? Её ведь не вдруг сделаешь, работа небыстрая.
Одну бочку они и украли. Другие сдвинули — хозяин, если и заглянет, пропажу заметит не сразу. Тихо, как только могли, отволокли бочку подале, там подогнали лошадь с телегою. Увезли они бочку в лес, там глядят — а донце-то чистое, без рисунка. Подменишь бочку, сразу поймут, что не та.
Взял тогда Дарко холстину, и как ехал по воду, улучил миг. Приложил холстину к донцу, да углём птицу и обрисовал.
О родничке, куда ездил, он дивное сказывал. Будто стоит там сторожка, от времени уж в землю ушла, крыша мхом да травами обросла, а в сторожке той никого. Едут они с Кривом, везут короб с блинами. Как бочки наполнят, кладут те блины на крышу, а после уезжают не оглядываясь. Порой за спиною тихо, а иной раз такой шум, треск поднимется, будто кто деревья крушит да ломает.