Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
— Мне для сестёр, — говорит Завид.
Как сторговались, он к мельнице пошёл. Ждёт-пождёт, видит, девка-работница вышла лохань выплеснуть. Он тут её кликнул.
Девка губы поджала, глядит сердито, вот-вот заругается. Всё же подошла.
— Чего тебе? — спрашивает. — Ишь, глаза бесстыжие кажете, всё вам нипочём!
— Я будто один, — говорит Завид.
— Ты дружку своему скажи, чтобы он боле не ходил! Прежде хоть таился, а ныне явится да стоит посередь двора. А ну как хозяин приметит? Скажи, пущай не
— Погоди, — говорит Завид, — да кто ходит?
— Кто ж ещё! — уперев руки в бока, отвечает девка. — Дружок твой, Первуша, и ходит!
— Да ведь он умер, в болоте утоп. В этот жнивень тому уж год был.
Испугалась девка, ахнула, попятилась и споткнулась об оставленную на земле лохань. Завид её за локоток придержал. Она глядит широко раскрытыми глазами, рот ладошкой прикрывает.
— Неужто умер? — шепчет. — Ежели вы подшутить вздумали, так дурные это шутки!
— Кто же этак-то шутит? Его уж давно схоронили. Кого ты видала, не знаю, а только живой сюда явиться не мог.
Долго девка опомниться не могла, всё головой качала и приговаривала:
— Не надобно было ей по нему убиваться да тосковать! Вот уж лихо… И ведь верно, будто сам на себя не похож, неулыбчив, бледен. Добро, что никто к нему не вышел и в дом не пустил!
Помолчала она ещё, а после брови решительно свела да головой тряхнула.
— Ничего, — говорит. — Это горе не беда, избудем. Так что же ты, о нём рассказать явился? Вот ужо в самую пору, не то хозяйка бы в другой раз и вышла во двор!
— Я по иному делу. Не знаешь ли ты, где сыскать водяниц? Вы у реки живёте, ты, я чаю, их видала.
— Да они тебе зачем? — всплеснула руками девка.
— Помочь одному человеку, ежели сумею. Да и себе заодно.
— Ладно уж, — сказала она. — Погоди.
Лохань подхватила, да и ушла торопливо. Завид туда-сюда прошёлся, чтобы согреться, и подумал, не пирог ли ему вынесут. День холодный, хмурый, от реки сыростью тянет, до костей пробирает. Горячий-то пирог будет кстати.
Вышла девка, да с пустыми руками. Вздохнул Завид, а она ему что-то даёт.
— Возьми булавку, — говорит, — в рубаху воткни, тогда они тебя увести не сумеют. И в глаза им, помни, не гляди! Ступай берегом, за старым мостом ищи плакучую берёзу, там они любят бывать. Да время уже холодное, должно, и не покажутся.
Поблагодарил её Завид, приколол булавку к рубахе и вернулся покуда в корчму, ночи дожидаться. Мужики выпытывают, что он задумал, да он не сознаётся.
— Завтра, — говорит, — скажу.
Вот уж и ночь. Затихло всё, уснули люди. Взял тогда Завид в хлеву старый короб, сложил в него сети, которые тут же хранились, да тайком и вышел со двора.
Вышла луна, залила всё окрест бледным
Бредёт Завид, держась у плетней да у стен. От оголевших яблонь да вишен ползут корявые тени. В голову всё лезут дурные мысли о нечисти да о том, что к мельничному двору Первуша является, а путь-то лежит мимо того двора. Вспоминает Завид и Добряка, как тот медведем оборотился: силён! Лапою только ударил и человека убил.
А супротив водяниц и Добряк ничего не мог. Как знать, не утащили бы его в реку, если бы побратимы не выручили…
Старый вяз поскрипывает, небо ветвями скребёт, а шаги-то не чудятся, кто-то взаправду идёт следом! Оглянулся Завид, смотрит — Дарко его нагоняет.
— Не мог тебя одного отпустить, — говорит виновато. — Вдвоём-то надёжнее, значит. Так что ты задумал?
Пришли они на берег. У небольшой заводи, обросшей камышом, отыскали плакучую берёзу. Стал тут Дарко сухой камыш гнуть да ломать, а Завид сети достал, разложил, прут в ячеи продевает.
— Хороша выйдет сеть! — приговаривает. — Всё, что ни есть в этой реке, повыловим, даже и водяного!
Долго ли, коротко ли, показалась из воды девичья головка. Макушка да глаза видны, остальное в реке, и ближе подплывает неслышно. Вот по грудь вышла, спрашивает:
— Что это вы делаете?
— Он камыш ломает, чтобы посуху на тот берег перейти, а я сети сшиваю, — отвечает Завид, а сам щупает, не выпала ли булавка, да взгляд отводит. — Как закончу работу, растянем сети с этого берега на тот, да и пойдём вдоль реки.
— Кто же так рыбу ловит? — спрашивает водяница, а сама ближе подбирается. Бледная, в лунном свете белая совсем, волосы светлые, глаза зелёным огнём горят.
— Рыба нам и вовсе без надобности, иное хотим сыскать.
— Что же?
Сама уж по пояс вышла, стоит в камыше. Рубаха на ней мокрая, коса распущена. Дарко к берегу попятился, а Завид узорный платок из-за пазухи вынул и говорит:
— Хочешь, тебе подарю, только скажи, у вас ли Рада и как её сыскать.
У водяницы тут глаза разгорелись. Заспешила вперёд, бескровную руку тянет, цоп! — и ухватила платок. Да Завид крепко держит, не отпускает.
— Отдай! — шипит водяница, щучьи зубы кажет. — Моё! И сам ты моим будешь!
Да едва коснулась его плеча, отпрянула, вскрикнула:
— Игла, игла!
Стоит, руку баюкает, зубы скалит, глаза горят. Что человечьего в ней было, всё ушло, пропало.
— Бери платок, а меня не тронь, — говорит Завид. — Отвечай, у вас Рада?
— У нас, у нас! — зло ответила водяница и выхватила платок. — Да только она к тебе не выйдет. Она у реки защиты попросила, ей теперь хорошо. Оставь её в покое, она заслужила!