Птица-жар и проклятый волк

Бронзова Полина

Завид так с места и сорвался, вылетел со двора. Мужики ему вслед кричат, да куда там! До нужной улицы вмиг добежал, там растерялся, вертится: кругом заборы высокие, крепкие, столб к столбу. Над их заострёнными пиками высятся резные кровли хоромин, богато изукрашенные — птицы на них летят, звери бегут. Вздымаются башенки, глядят малыми оконцами, в них поблёскивает слюда. У этих домов небось не станешь горло драть да хозяйку звать. Поди, и не услышат, двор-то велик.

Огляделся Завид, ищет, у кого бы спросить. Видит, отворились тяжёлые

ворота и на улицу вышли двое. Тулупы на них простые, сапоги ношеные — значит, не хозяева, работники.

Завид к ним:

— Не подскажете ли, где Тихомир живёт?

— На что он тебе? — неприветливо спросил один.

— Меня его хозяйка… Рада в гости звала.

Оглядели его работники сверху донизу и говорят всё так же неласково:

— Завсегда она убогих-то привечает. Ишь ты, уж прибёг спозаранок, когда добрые люди посовестятся хозяев тревожить! Нет хозяйки дома, приходи в другой раз.

У Завида тут сердце упало.

— Нет её? — спрашивает.

— Уши тебе заложило, что ли? Сказано: нет.

— А когда будет?

— Нешто мы ведаем! Ушла, не сказалась. Ты после приди, а ныне не до тебя.

Отмахнулись они, да и пошли прочь. Завид за ними бредёт, в стороне держится, а сам слушает.

На другую улицу свернули, тут народу побольше. Девки за водой идут, а кто и от реки возвращается с полными вёдрами, перекладывая коромысло с одного плеча на другое. С корзинами на торг спешат. Мужик под мышкой серого гуся несёт, тот важно по сторонам глядит. Ребятня куда-то бежит, смеётся; вот девку толкнули, мало воду не пролили, заругалась девка на неслухов. Далеко впереди трюхает лошадёнка, тянет телегу, а в телеге той, слышно, бочонки гремят. В чьём-то дворе петух горло дерёт.

Подобрался Завид ближе, чтобы лучше слыхать, уж мало не след в след ступает. Молчали работники, молчали, да вот один говорит:

— Куда бы она пошла? Родня, какая ни есть, от неё отказалась, подруг у неё не водилось…

— Они-то с хозяином давеча шибко рассорились, не оттого ли беда…

— Чтоб тебе своим языком подавиться! Он бы её и пальцем не тронул, да он и не отлучался.

— Тьфу, дурень! Да я не об том. Может, надумала чего сгоряча. Известно, баба… Как зачнут браниться, так она ему всё говорит: в реку, мол, уйду с водяницами жить, всё лучше, чем с тобой…

— Нашёл где болтать, прикуси язык! — зашипел на него товарищ, да и оглянулись оба. Вот-вот заметят, что их подслушали, а там ещё бока намнут.

Завид попятился, нырнул за мужика с гусём, да как дёрнет перо из гусиного хвоста! Гусь загоготал, крыльями забил, вырвался, на девку полетел. Та руками взмахнула, коромысло с вёдрами упустила, воду пролила.

— Лови его, лови! — кричит мужик. — Да хватай! Эка ты поворотлива, что колода!

То-то ребятне веселье! За гусём побежали, да только хуже делают, гонят его прочь. Хозяин следом кинулся, на пролитой воде поскользнулся, едва устоял.

Покуда прохожие глядели да ахали, Завид

под шумок и ушёл. Воротился в корчму, рассказал, что узнал. Мужики посмурнели.

Повздыхали они о том, что не сумели Раде помочь, да ещё потолковали, кому надобно было причинять ей вред, но так ни до чего и не додумались. Между тем у них самих ничего не ладилось: Дарко не сумел наняться в работники, и остальные ничего не вызнали.

— Ты уж не серчай, парень, — хмуро сказал Невзор, — а только, видно, с пустыми руками домой воротимся. Мы лишнее услыхали да увидали, и в лицо нас знают, как бы не вышло худа.

— Неохота теперь со двора нос казать, — вздохнул и Дарко, покачав головой. — Да и мы хороши: на чужую помощь надеялись, значит, а как быть, ежели с нею не сложится, и не придумали. К кому подойти, не ведаем, ходим, выспрашиваем, оттого на нас тоже косо глядят. Дождёмся беды!

— Эка ты неудачливый, парень! — сказал и Добряк, насупившись. — Какое дело ни возьми, всё у тебя вкривь да вкось. Небось другого бы и не прокляли, тебе одному не свезло, горемыке!

Загудели мужики, укорили его за такие слова, да сказанного не воротишь.

Обидно стало Завиду. Помолчал он и говорит:

— День мне дайте. А ты, Пчела, расскажи, что о водяницах знаешь. Ты о всякой нечисти слыхивал, всё о том ведаешь — кого спрашивать, если не тебя?

Пчеле это лестно. Рассказал он, как водяницы по ночам на берегу пляшут, а увидят парня, манят его к себе. Иные и сами рады с водяницами-то плясать, да потом не знают, как уйти, на помощь зовут.

Говорит, а сам на Добряка всё поглядывает.

— Чё гляделки свои косые пялишь? — сердится Добряк.

— Да нешто я на тебя гляжу? — удивлённо спрашивает Пчела. — Я и вовсе мимо гляжу.

И дальше говорит: мол, водяницы страсть как рады лентам да платкам, сгодится им и рукав от рубахи. И ежели тот парень, что с ними пляшет, дозовётся своих товарищей, а они отсмеются, увидав, какие он выделывает коленца с красным и злым лицом…

Добряк запыхтел сердито. Глаза его, и без того небольшие, превратились совсем уж в щёлочки. Покосился на него Пчела, да и закончил: нечего, мол, ходить да глядеть, как водяницы на мельничном колесе вертятся, ежели не брал с собой полыни и не знаешь, как потом от них отбиться. Да нынче уж холодно, они спать ушли до тёплой поры, и хотя страсть как любопытны, их, пожалуй, теперь ничем не выманишь.

Поблагодарил Завид за рассказ и говорит:

— Дай мне, Дарко, сколько-то монет, платков куплю. Я, как волком был, небось заработал, да ничего у тебя не просил, а ныне прошу.

— Ты что задумал-то? — спрашивают мужики.

— После скажу.

Дал ему Дарко монет. Купил Завид на торгу платков, долго выбирал. Тут тебе и простые, и узорные, да ещё платочник любопытствует:

— На что это тебе шесть платков? Ежели для любушки своей, так лучше бери один подороже. Заморский, шелковый, чудо как хорош!