Птицеед
Шрифт:
Узаконенные Судебным правом лордов-командующих. До острова Покорми Чайку отсюда десять минут полёта, и если Сытый Птах в этот день оказывается на стороне горластых склочниц, то в клетках, висящих над каменистыми стенами, можно найти завтрак или ужин.
Я был там.
В первый свой визит проплывал с братом на арендованной лодке по Дальней дуге дельты Эрвенорд.
У нас у всех есть свои страхи. Рейн боялся отправиться на корм чайкам. Совершить нечто такое, что карается смертной казнью. Поэтому он и привёз меня. Чтобы я проникся увиденным, никогда не нарушал основополагающие
Это место он считал весомым аргументом, чтобы так не делать. Или… не попадаться.
Покачивающиеся на цепях вытянутые клетки с плоскими, сильно порыжевшими прутьями, изгаженными птичьим помётом, оставили в моей душе неизгладимый след. Промежутки между ними были слишком узкими, чтобы протиснулся человек, но достаточно широкими, чтобы чайки могли обедать и ощущать такой же комфорт, как и гости, приглашённые на ужин во дворец Первых слёз.
Помню свои впечатления.
Мелодичный и вместе с тем какой-то очень слабый звон крепких цепей. Точно кладбищенский шёпот призраков. Неспешное покачивание десятков маятников-клеток из стороны в сторону из-за утреннего ветра казалось одновременно и зловещим, и умиротворяющим. Они висели на разном уровне, чем-то напоминая железные побеги, заканчивающиеся плодами, в сердцевине которых хранилось то, что некогда было людьми.
С лодки я увидел лишь фрагменты костей в самой нижней клетке, да позже, когда мы уплывали, откуда-то сверху долетел отчаянный крик. Но я не поручусь, что это был приговорённый к смерти, а не чайка.
Порой эти пернатые создания исторгают точно такие же крики, как и люди.
Недалеко от того места, где я сидел на скамейке, торговал старик. Он всё ещё был жив, хотя прошло много лет с тех пор, как я его видел в последний раз. Седовласый, с пушистыми баками, тусклым взглядом под густыми бровями. Он почти не изменился. Разве что кожа на лице огрубела ещё сильнее, да сгорбился пуще прежнего — земля с каждым годом настойчиво тянула его к себе.
Его было видно издалека, и дело не в большом квадратном ящике, оклеенном светло-розовой бумагой, где хранилось мороженое, а в серой высокой двуугольной шляпе военного моряка, которую дед носил с гордостью, как память о славной молодости.
Мороженое старик продавал одно-единственное, но знаменитое в парке — ваниль, ром, изюм. Мне показала его Оделия, когда мы пришли сюда за неделю до их с братом свадьбы.
Прежде, чем случилось первое мороженое здесь, мы плохо начали. Пускай её внешность очаровала меня, тогда ещё подростка, я считал, что она отбирает у меня последнего родственника. И ей, как старшей и более умной, пришлось преодолеть мою глупость, упрямство и злой яд, мягко подведя меня к мысли, что я ничего не теряю, лишь приобретаю нового друга.
Действительно, она стала мне другом.
Семьёй.
И эта лавка навеки превратилась в наше тайное место, чтобы в редкие свободные дни, когда они не в вылазках или библиотеках, провести час-другой, глядя на горизонт и болтая о загадках Ила и тайнах Когтеточки.
Её, как и брата, интересовал мой предок. И они, ещё месяц назад я был готов сказать это — жизнь положили, чтобы его найти.
Я купил у старика
Надо при случае обязательно угостить Элфи.
Когда от вафельного стаканчика оставалась лишь жалкая часть, на противоположном краю лавки приземлился ворон. Один из тех, кто гнездятся вокруг собора Рут.
Большая, величественная птица наклонила голову и, ничуть не боясь меня, распушив перья, в несколько прыжков оказалась рядом. Никто в Айурэ не трогает воронов — всё-таки любимые птицы Одноликой, те, кто были с ней, когда создавался наш мир из теней хаоса. Те, кто заставили Сытого Птаха убраться за луну на веки вечные.
Я протянул ему остаток стаканчика. Секунд десять он изучал подношение, с достоинством, никуда не спеша, мол, не чайка же я дикая, затем аккуратно сцапал крепким клювом, отошёл и начал есть.
Я вытер липкие пальцы носовым платком, ощущая, как горло холодит призрак гнева. Точно мятный леденец.
Пагубная эмоция. Гнев никогда не приводил меня ни к чему хорошему, поэтому я с трудом прогнал его, прочь, как можно дальше. Рауса Люнгенкраута отличает терпение, так что не будем уподобляться дуракам.
Вздохнул, затем достал из кармана часы, нажал на кнопку, активируя пружину, отбросил крышку. Такое себе действие. И без него понятно, что Оделия опаздывает уже на два часа. А значит — не придёт на встречу, которую сама назначила.
Не знаю, что её задержало. Обстоятельства, которые она не могла никак изменить. Или передумала, пускай это на неё и не очень похоже. Но я испытывал некоторую степень… разочарования.
Ведь разочарование куда лучше, чем гнев, правда?
Но кроме разочарования, на меня сошло и умиротворение. Я был не менее доволен, чем ворон, доедающий вафельный стаканчик и озорно поглядывающий на меня, явно записав мою кандидатуру в сонм достойных бескрылых.
Умиротворение, потому что теперь я был свободен от множества обязательств и сдерживающих факторов правил приличия. Ибо теперь можно идти хоть по горящей земле.
Правда, стоит не забыть о страхах Рейна и, если дела примут крутой оборот, следует не попасть в клетку на корм чайкам.
Владелец «Пчёлки и Пёрышка» штопал некогда чёрный шерстяной плащ, порядком растерявший цвет, давно ставший серым. Я помнил эту тряпку, он надевал её ближе к зиме, когда в Айурэ холодало.
Иголкой работал неспешно, с ленцой человека, знавшего, что время пусть и скоротечно, но его это совершенно не заботит. Поэтому можно щуриться на яркое солнце, кивать проходящим мимо знакомым, поглядывать на девушек и думать о чём угодно.
— Моль, — сказал он, просунув палец в дырку.
— Выбрось его. И купи новый, — посоветовал я, остановившись, раз со мной начали разговор.
— Лёгкое решение. Скучное.
— Тут уже пять заплаток.
— Этот плащ мне дорог как память. — Смех. — Готовлюсь к мрачной погоде.