Птичка польку танцевала
Шрифт:
Он стоял с банджо в одной руке и брезентовым чехлом в другой. В стороне другие участники джаз-банда тоже убирали свои инструменты.
– Здравствуйте, товарищ, – полный заговорил деловым тоном. – Нам бы с Пекарской побеседовать.
– Она не может выйти, она переодевается, – предупредил музыкант, сверля их взглядом. Он сжимал свое банджо как меч.
– Мы подождем! А… подскажите-ка нам, будьте так любезны, как ее по отчеству называть?
– Георгиевна… – не сразу сообщил банджоист, словно это был секретный код, и вдруг
Незваные посетители заулыбались, только усилив его подозрения. Он принялся сердито запихивать банджо в чехол.
– Приходят тут разные, пытаются разбить наш дружный коллектив, – громко сказал музыкант, обращаясь к своему инструменту. – Да только уходят ни с чем! Потому что предложить ничего приличного не могут. Зато у нас – популярность и напряженный график! Гастроли по всей стране.
Его уверенность была напускной. Прежние незваные гости имели повадки мелких ловкачей, а за этими двумя – он сразу это почувствовал – стояло нечто серьезное, в их умных глазах сквозила привычка к власти.
Неожиданно из актерской кабинки появилась сама Пекарская. Она оставалась в костюме Ванды. Вблизи актриса была даже красивее, чем на сцене. Гармония ее облика казалась охранной грамотой, выданной самой природой. И при этом в ее лице было что-то от мудрой совушки, которая ничего не упускает в людских повадках.
– Анна Георгиевна, позвольте представиться, – подошел к ней полный. – Семен Федорович Турынский, режиссер. А это, – он кивнул на своего спутника, – Константин Владиславович Степнович, наш балетмейстер.
Анна сразу узнала хореографа. В годы революции он выступал в артистическом подвале в Киеве. Но он, конечно, не помнил робкую девочку с леденцами и морковным чаем.
– Ну вот! Я не ошибся! – вмешался исполнитель на банджо. Его голос взял высокую ноту и зазвучал как в древнегреческой трагедии. – Анна, они хотят украсть вас у нас!
Остальные музыканты, поняв, что происходит нечто чрезвычайное, тоже подошли к ним.
Директор рассмеялся.
– Не украсть, а… Анна Георгиевна, мы просто хотим вам сцену покрупнее предложить.
Пекарская улыбнулась, поиграла своим индейским перышком.
– И где же эта ваша сцена?
– Ох, самое важное я и не сказал! Мы из «Аркады».
Ее ироничные глаза осветились радостью.
– Приглашаете меня на прослушивания?
– Нет, – покачал головой Турынский. – Я приглашаю вас именно в труппу, а не пробоваться. Предложение руки и сердца!
Жара не спешила уходить из Москвы. В конце августа немного полили дожди, но в сентябре лето вернулось, оказавшись по-бабьему щедрым. В тот день окна в театре на Большой Садовой были широко распахнуты. Грандиозное здание с большим куполом и псевдоампирными колоннами прежде было цирком. Теперь в нем размещался музыкальный холл «Аркада».
В полуподвале, если смотреть из сада, работали
В этот раз над подвальным окном замер лишь один любопытный старичок в тюбетейке. Засматриваться было особенно не на что: художник просто закрашивал имя на старой афише. Спектакль, поставленный по мотивам очередной американской пьесы, шел уже полгода. Но старика привлекла интрига, скрытая за сменой ведущей актрисы.
– Что означает сей сон в книге живота нашего? – спросил он неизвестно кого. Его голова в тюбетейке мелко затряслась.
– Тэк-с, Владимирову в отставку.
Протянув руку к кусту шиповника, который собирался цвести по второму разу, старик сорвал сморщенный красно-бурый плод.
– Но ведь Владимирова огонь! Сплошной бабах! На трех сковородках подогретая. И кто же будет вместо?
Ему пришлось ждать, пока подсохнет белая краска, и он воспользовался этой минутой, чтобы пофилософствовать.
– Держись, Владимирова. Главное не то, что судьба тебе приносит, а как ты к этому относишься… А впрочем, что тебе сделается? На метлу свою сядешь и дальше полетишь!
Тем временем художник взял тонкую кисточку, невесомым, как порханье бабочки, движением макнул ее в черную скляночку и принялся так же легко выводить новое имя.
– Ан-на, – прочитал старик, давя пальцами ягоду шиповника. Он религиозно верил в звуки любого имени, считая, что они вызывают вибрации, определяющие судьбу человека.
– Пе-карская… Графит и акварель. Ручеек журчит, камушки блестят. В какую речку ты бежишь? Это не из тех ли Пекарских, что под Белой Церковью жили? Дом с деревянными колоннами, барышня на выданье – хохотунья, с родинкой. Эх, гвоздичная водка у хозяйки хороша была!
Он закинул плод шиповника в рот и покачался на своей тросточке.
– Нет, те Пекарские уехать успели… Анна, Анна… Как там Достоевский сказал? Бедная девочка, ох, не позавидуешь… А кому сейчас позавидуешь?
Старик хохотнул, вдруг подавился и стал задыхаться.
– Все… – отбросив палку, захрипел он. – Все!
Художники, давно привычные к разным воплям над своим окном, наконец подняли головы. Они увидели грязные веревочные тапки, потрепанные штанины и лишь потом – их обладателя. Еще один чокнутый из бывших.
– Дед, ты чего?
Старик откашлялся, плюнув шиповником.
– Ничего! Все равно не поймете. А девочку жалко!
Он поднял свою трость и побрел восвояси, мимо лип, скамеек и летнего кафе с канатом, на котором раскачивались мальчишки. Стук его палки заглушила музыка из окон театра: оркестр заиграл мелодии американского варьете.