Птичка польку танцевала
Шрифт:
Вадим Иванович доверительно произнес:
– Послушайте, историю вспомнил… Танцуем мы как-то с Олей, все идет замечательно – аплодисменты, «браво»…
– С какой Олей?
– С Лепешинской, конечно… И вот началось у нас па-де-де, а я, дурак, разинул рот, и она – бух! – прямиком в яму к музыкантам… Вот такой скандалевич с нами вышел. Убей меня гром! Дату на всю жизнь запомнил – тринадцатое ноября 1936 года.
Когда-то еще на воле Вадим Иванович сравнил звучание дореволюционного «Дидерихса» с «Красным Октябрем». Сравнение оказалось не в пользу
– Вадим Иваныч, так ты вчера рассказывал, что в тридцать шестом году в ноябре месяце в Испании сражался.
– Сражался, истинный гром! Но это было до того срама.
Вильнер терпеливо поджидал Пекарскую. Улучив момент, он задержал ее руку в своих теплых уютных ладонях и произнес совершенно несерьезным тоном:
– Ходят слухи, у вас появился новый поклонник. Влюблен в вас по уши.
– Кто же это?
– Из местных фотографов. Очень докучливый и неуклюжий тип.
– Неужели? Ну… передавайте ему привет.
– Всего лишь привет?
– А что еще я могу ему передать? Контрамарку? Так их у нас вроде нет.
Они посмеялись.
– Анна, я сейчас скажу неправильные слова…
Теперь он волновался по-настоящему.
– Вот мы оба тут в лагере, и в этом нет ничего хорошего… Но после вашего появления здесь я каждый день благодарю судьбу…
Он что-то еще говорил, вокруг шумели люди, а Анне показалось, что вдруг стало особенно тихо. Такая тишина случается на сцене перед появлением главного героя. Любовь всегда приходит в молчании. Ты смотришь в ее глаза, и твое сердце прыгает в груди. И слова съеживаются от стыда, потому что они больше ничего не значат.
После премьеры Пекарская отправилась к себе в барак. Ее уже расконвоировали, разрешив самостоятельно ходить между театром и лагерем. Цветы она оставила в гримерной, и никто бы не признал сейчас блестящую Сильву в одинокой арестантке, которая, уткнув лицо в воротник ватника, брела навстречу колючему ветру.
Вечером зона выглядела необитаемой. Ее заснеженную пустоту пересекали длинные лучи прожекторов на угловых вышках. Увидев Анну, вскочила и настороженно пошла вдоль ограды овчарка. Кольцо на другом конце ее цепи со скрежетом поползло по проволоке.
Пекарская показала охраннику пропуск. Тот хмуро посмотрел на странную зэчку. Чему она радуется? Словно не на зону с работы возвращается, а домой с любовного свидания.
Она и сама удивлялась. Такого с Анной прежде не бывало, чтобы другой человек накрывал ее мощно и неотвратимо, как десятиметровая волна. Вильнер мерещился ей повсюду. Его мир вдруг стал ее миром. Даже охранник кивнул Его кивком. И даже караульная овчарка с внимательными глазами была Им.
Ночью в бараке мерцала бледной желтой точкой электрическая лампочка. В ее свете то и дело мелькали крысы. Они, как всегда, сидели у печки или бегали по головам спящих. У крыс были имена. Пекарская лежала, с ужасом поглядывая на самую большую – бесхвостую рыжую Шкоду.
Прыгнув к ее изголовью, крыса попыталась забраться к ней под одеяло. Пекарская вздрогнула от отвращения, натянула одеяло себе на голову, плотно закуталась в него, как в кокон. Она всегда закрывала лицо на ночь, чтобы его не изуродовали крысы или зэчки.
Но вскоре Анна улыбалась и под одеялом. После разговора с Вильнером ничто не могло вырвать ее из блаженного потока. Она радостно теряла волю: впервые в своей жизни зрелая женщина не сможет решать, как сложатся ее отношения с мужчиной. «Кто меньше любит, тот и силен», – это больше не про нее.
Фотоателье Вильнера находилось в городе, он жил прямо на работе и был относительно свободным. В большой комнате, кроме стационарного фотоаппарата, стояли ширма, светлый и темный фон, переносной отсвечивающий экранчик и осветительные приборы. В задней маленькой комнате была спальня: матрас на чурках, табуретка. Там же помещался стол, всегда заваленный покоробившимися отбракованными снимками. Рядом был пропахший реактивами тайный чуланчик с красным фонарем, кюветами и увеличителем. Чтобы попасть туда, надо было толкнуть шкаф с химикатами. Он легко откатывался в сторону на своих шарикоподшипниках.
– Чаю сейчас заварю, – сказал Вильнер Анне.
Его шевелюра была растрепана, глаза светились ласковым светом, лицо раскраснелось. Он подобрал с пола свою домашнюю сатиновую толстовку, стал одеваться, но остановился. Нежно посмотрев на лежащую Анну, притянул ее к себе и поцеловал в волосы, задумчиво глядя поверх ее головы.
– Господи, и кто тебя такую придумал…
Она прижалась щекой к его мохнатой груди, закрыла глаза.
– Ты моя кыяночка… Аник, мы столько лет ходили по одним и тем же улицам и не встретились ни разу.
– Киев мне снится, – прошептала она, не открывая глаз.
– И мне… Царский сад, зеленые ступени к Днепру.
Анна улыбнулась.
– Помню сумасшедшего старика с Крещатика. У него мусор был в бороде… Приставал к прохожим, чтобы его стихи слушали. Я его боялась.
– Так это Баскин! Он меня как-то к стене прижал, читал свои вирши.
Анна приподняла голову.
– Туся, может, мы и встречались там. Скажи, ты во «Франсуа» бывал?
– Это польская кавярня на углу, где трамвай поворот делает? Конечно, бывал!
– Я любила их мороженое и шоколадные конфеты. Мы с подругами туда после экзаменов ходили. Только вряд ли бы ты меня тогда заметил. Подумаешь, глупенькая гимназистка прибежала с Фундуклеевской, хихикает…
– У судьбы уже тогда были планы на нас, Аник. Я, только на свет появился, уже был твоим.
Он еще крепче обнял ее, словно боясь потерять. Она доверчиво посмотрела в его глаза.
– Знаешь, если бы мне предсказали, что я буду счастлива на зоне, в Заполярье, в комнатке с красным фонарем и матрасом на чурках, я бы подняла тех предсказателей на смех…