Птичка польку танцевала

Батлер Ольга Владимировна

Зэчкам нравились иностранные моря, шелка и альбатросы. Они слушали с удовольствием. Некоторые даже всплакнули. Пусть и на несколько минут, все они оказались во власти Анны.

– У меня чуть сердце не лопнуло. Хорошо поешь, – сказала бандерша, потирая грудь. Шрам над ее глазом порозовел от волнения. – Теперь ты в законе, Аня. Где ты хочешь спать?

– Можно мне наверху? Я крыс боюсь, – робко попросила Пекарская.

Бандерша дала знак своим товаркам, и они освободили одно место на нарах, сбросив чье-то барахло.

Все

улеглись. Зэчки тихо переговаривались между собой. Анна слышала обрывки их разговоров.

– Мы половину уже буснули, кайф поймали, смотрим, а там мыш на дне. Заспиртованный!

– Да ты че? Ой-а… я щас хавку скину.

– И я. Аж рассказывать тошно. А мужикам – хоть что. Процедили мыша через тряпку…

– Как это зачем я ей зенки вырубила? Если не вырубишь, в них твое отражение останется, менты и увидят.

Новоприбывшие лежали тихо. Только одна интеллигентка на нижних нарах бредила, рассказывая несуществующему собеседнику:

– Мой Юрик… Держались с ним за руки, шли по Курфюстендамм. Там много разных кафе, играл джаз… В Берлине и родилась наша Таечка. У нее медовые глазки. Самостоятельная девочка. «Ля сама», – все говорила, мы ее так и прозвали – Ля Сама…

Зэчкам надоело это бормотание.

– Эй, ты! Хватит буровить. Клопы спать не дают, так ты хуже клопов!

Но она продолжала:

– Таечка, доченька… плохо в детдоме. Вырастешь без меня. Не увидимся. Будет у меня одеяло из земли, подушка из костей…

Зэчка, свесившись с верхних нар, чем-то швырнула в нее.

– Слышь, ты, шизичка фашистская! Замолкни, ферштейн?

Интеллигентка затихла.

Рано утром Анну разбудили крики. Посередине барака выплясывали с ужимками и гримасами мелкие воровки-«шалашовки». Они были похожи на кикимор. Воровки нарядились в кофты, платья, платки и туфли, украденные ночью у новеньких. Интеллигентки смотрели на них, парализованные страхом. Только не просыпалась та, что бормотала ночью. Она была мертва.

* * *

Городские платья и пальто все равно никому не пригодились бы. Одеждой новых зэчек стали телогрейки, ватные брюки. Под них надевались бумазейное белье и бумажные чулки. Вместо ботиночек теперь были чуни с галошами.

Над рекой разносилась песенка про Уругвай. Неужели где-то существуют голубой океан, шумные красочные карнавалы, полуденная тишина сельских ранчо… Мелодия была слышна только Анне. А на берегу лежала огромная льдина. Выброшенная ледоходом из реки, она не растаяла даже прошлым летом.

Пекарская вместе с напарницей доставали из реки бревна. Напарница, стоя по колено в воде, держала концы веревки, закидывала петлю в воду, захватывала разбухшее бревно и с трудом вытаскивала его на берег. Пекарская работала на подхвате. Когда напарнице становилось невмоготу, Анна сменяла ее, заходя в холодную воду. Рядом караулил охранник.

Напарница пнула бревно.

– Только вчера их в воду

бросали, а теперь обратно вытаскиваем. Будь проклята эта бессмысленная работа от рассвета до заката!

Охранник осклабился.

– Так она не для смысла, а чтобы вас мучить.

У него были мутные глаза садиста.

Неподалеку раздались крики. Это другой вохровец нападал на заключенного, но тот не поддавался, прикрываясь от него своей лопатой. Мутноглазый тоже бросился к непокорному и, повалив на землю, стал душить его черенком лопаты. Женщины наблюдали за ними, причитая и плача. Когда заключенный начал задыхаться, охранник ослабил нажим. Но, дав мужчине ожить, надавил по новой.

– Лучше убей его сразу, хватит издеваться! – закричала товарка Анны.

– Как хочу, так и убиваю! – ответил мутноглазый. Он наслаждался мучениями жертвы.

После работы Пекарская сидела в бараке у печки, покачиваясь и рассматривая свои огрубевшие руки. В кармане лежало очередное письмо от Максима. Он прошел войну до самого Берлина, был трижды ранен, награжден орденом Красной Звезды.

Он признавался, что Анна по-прежнему живет в его сердце. В самые трудные минуты на фронте, когда вокруг грохотали орудия, когда он замерзал в палатке, память вдруг дарила ему прекрасные звуки из прошлого – звон хрустальных бокалов, звуки джаза, шелест вечернего платья и смех Анны. Разыскивая ее, он отправлял запросы куда только можно, а правду узнал от Раи. И сразу началась переписка.

«Аннушка, ты потерпи там хоть немного. Прямо сейчас хлопотать о твоем досрочном освобождении не получится. Хотя я не читал твое дело, верю в тебя как в советскую актрису. Не твоя вина, что ты эти годы была не со своей страной. Но есть вещи, которые больше нас. Государство так решило, значит, надо это принять. На этом завершаю свой политчас. На днях встречусь с Райкой, организую посылку. Она просто рекордсменка по болтовне и слезам. При звуке твоего имени из ее глаз изливаются литры соленой влаги. Надеюсь, что по крайней мере ты там не хнычешь. Сообщи, как отправить тебе деньги».

Пекарская задремала, неловко ссутулившись на чурке возле огня. Ей начал сниться восточный город. На улице росли тоненькие молодые тополи, а на углу стоял старый развесистый карагач, под его ветвями можно было спрятаться от палящего солнца. Анна прятаться не хотела, она тянулась к теплым лучам, но холод ледяным клубком ворочался в груди.

Здание с куполом было ей хорошо знакомо. «Колизей». Конечно же, это ее театр, она здесь танцует! Она живет в этом городе. На улицу выплыл караван. Между горбами верблюдов сидели тихие женщины в паранджах и девочки со множеством длинных косичек, мальчики с чубчиками, которые были украшены перышками-оберегами. Кочевники в своем легком разноцветном тряпье были из мест, где благоухал летний зной и на вечнозеленых ветках крутили умными головами большие яркие птицы.