Пуговица, или серебряные часы с ключиком
Шрифт:
— Сабина была?
Рядом с Отвином стоит красная эмалированная кружка.
— Да, как видишь, дорогой мой…
Что это с ним сегодня? Должно быть, позабыл, что он Отвин! И локти оттопыривает, когда кисть макает в красную кружку, и слова эти: «Как видишь, дорогой мой…»
— Долго она тут была?
— Полдня.
— Она на моем валуне сидела или где?
— Нет, здесь, на моем, — отвечает Отвин.
Она заглядывала ему через плечо и все говорила: «Как ты красиво
— И еще, еще чего вы говорили?
— Мы говорили о природе.
— О природе?
И о ветре они говорили, рассказывал Отвин. И как от ветра ложится трава. И как ветер подкидывает птиц на лету.
— Ветер ведь не видишь. Его не видно. Его видно по другим вещам.
— Да, правда, его видно по другим вещам, Отвин. А вы только о ветре говорили?
Оказывается, они говорили еще о свете.
— Сам свет ведь тоже не видно. Видно вещи, предметы, растения. И если нет света, то и предметы не видно. Сам свет не видишь.
— Верно, — соглашается Генрих. — А вот кошка видит, когда и света нет.
— Немного света ей тоже нужно, чтобы видеть.
— Нет, она видит без света.
— Немножко света ей обязательно нужно.
— Можешь мне поверить, Отвин, кошка — она без всякого света видит.
Так они спорят о свете.
— Вы только про невидимые вещи говорили?
— Да, про невидимые.
— А о Боге вы говорили?
— Нет, не говорили.
— Ты веришь, что Бог есть?
Подняв кисточку, Отвин откинулся назад.
— Знаешь, иногда мне хочется, чтобы он был.
— И ты молишься ему?
— Иногда молюсь. Но я все равно знаю, что его нет.
— Но тебе хочется, чтобы он был? Да, Отвин?
Генрих тоже знавал дни, когда им овладевали всевозможные желания. Желания эти были как приставучие колючки. Особенно когда он предавался воспоминаниям. Услышит он удар молота о наковальню, и так ему захочется, что-бы многое не произошло, что случилось на самом деле! Бывало, что желания даже мучили его. Но ему это даже нравилось. Они помогали ему забыть все плохое и неприятное. Вот если бы ему вдруг явилась добрая фея! Или господь Бог! Или какой-нибудь старый волшебник! Но нельзя желать слишком многого. Это ведь нескромно.
— Отвин, Отвин, — произносит Генрих, — будь ты пролетарием, ты бы и не подумал даже о Боге. Все это потому, что ты не пролетарий.
— Я знаю, что его нет, только вот если бы он был…
— Нет его. Можешь мне поверить — нет его!
Так они говорят друг с другом. Порой ветер меняет направление, и сюда долетает запах воды…
— Тебе нравится она? — спрашивает вдруг Генрих.
— Нравится.
— Скажи, она тебе по-настоящему нравится?
— По-настоящему,
И как это он может так говорить, что ему нравится Сабина, когда он такой страшный! И волосики белые у него на руках растут! И зубы эти… И как он вообще смеет!..
— А ты, Отвин, думаешь, что ты ей нравишься?
Отвин выполоскал кисть, обмакнул в краску.
— Она говорит, что я лучше всех на свете рисую.
— Правда она это говорит?
— Вечно она могла бы сидеть на этом камне, сказала она.
— Это она только потому, что ты для нее эти картинки рисуешь. Все равно, Отвин, по-настоящему ты ей не можешь нравиться.
Отвин молчит.
— Можешь поверить мне: даже если бы она хотела, ты не мог бы ей нравиться.
Отвин молчит.
— Это она просто так говорит, что ты ей нравишься.
— Все равно я ей нравлюсь, — тихо произносит наконец Отвин.
Но Генрих примечает, что Отвин уже не так отводит локти, когда макает кисть в красную кружечку. И плечо он одно поднял, и голову устало склонил. Теперь он опять самый несчастный Отвин: сидит тут и рисует свое море…
— Я ей тоже не нравлюсь, Отвин, — говорит Генрих.
— Знаю я, что не могу ей нравиться, — говорит Отвин. — Я никому не нравлюсь.
— А со мной по-другому, Отвин. Я всем нравлюсь. А фрау Кирш знаешь как я нравлюсь! И дедушке Комареку я очень нравлюсь. И Сабине я сначала нравился, а вот когда мы во второй раз играли в прятки…
— Если б не мои зубы, я бы мог ей понравиться. Как ты думаешь?
— А чем ты виноват, что у тебя такие зубы!
— Но ты думаешь, я мог бы ей понравиться тогда, да?
Генрих так не думал, но он этого не говорит, а говорит он:
— Думаю, что да, Отвин. Если б не твои зубы, ты мог бы ей понравиться.
Они слезли каждый со своего камня и стали искать щавель. Потом, когда они лежали в траве, Отвин сказал:
— Если хочешь, я тебе покажу, где у нас картошка-скороспелка посажена.
— Я и сам знаю где. Слишком близко к дороге.
— Я залезу на насыпь — мне оттуда далеко видно — и тебе сигнал подам, если кто-нибудь пойдет…
— Нет, Отвин, давай лучше темноты дождемся.
Ребята смотрели, как солнце, спускаясь все ниже и ниже, делалось больше, а потом скрылось за темным лесом.
Но прежде чем настала ночь, в небо поднялся жаворонок и спел свою последнюю песенку.
Генрих вернулся домой поздно и, увидев у горячей печурки дедушку Комарека, вдруг почувствовал себя дома. У Комарека на коленях опять лежала эта железная верша!
Генрих опустил мешок с картошкой на пол.