Пуговица, или серебряные часы с ключиком
Шрифт:
— Надо за доктором съездить, фрау Раутенберг.
Ничего не ответив, она вышла на кухню. Слышно было, как она там гремела посудой.
Понемногу мальчишки разговорились.
— Когда ты море видел, Генрих, оно было… раздумчивое, да?
— Да, Отвин, раздумчивое. Синее оно было и чуть-чуть зеленое.
Скоро Генриху показалось, что Отвин и не больной совсем и они сидят, как бывало, на валунах под яблонькой и разговаривают. И — лето.
— Но ты горизонт четко видел или как?
— Четко видел. И пароход проплыл вдали,
Генрих удивился, какой ясный и даже звонкий голос был у Отвина.
— Понимаешь, и волны. Много-много волн! Но оно все равно раздумчивое, Отвин.
— Нет, нет, туда, к горизонту, оно желтое.
— Понимаешь, Отвин, солнце светило, и очень даже хорошо можно было различить горизонт.
— Солнце светило? Нет, нет…
Генриху стало жутко оттого, что Отвин так спокоен, так беззаботно разговаривает с ним…
— Вот увидишь, Отвин, ты выздоровеешь, опять совсем будешь здоровым. А летом мы с тобой запряжем Орлика и покатим к морю.
Он долго уговаривал так Отвина и никак не мог понять, почему его друг говорит, что хочет умереть.
— Колет? Все еще колет, да?..
Потом, когда Генрих ехал в город, выпросив перед этим старые сани с господского двора у Готлиба, и Орлик бежал рысцой по снегу, он думал:
«Ему лучше сейчас, лучше. А когда я ему привезу таблетки, у него жар пройдет. Я сегодня еще три соленых угря отнесу фрау Раутенберг, и она сварит ему хороший суп — он совсем выздоровеет. И еще я ему подарю мою мандолину, а летом… летом дам Орлика покататься верхом…»
Генрих то и дело погоняет лошадь, хотя она и так с рыси не сбивается, — ему во что бы то ни стало надо до темноты добраться до города.
Дом доктора Фалькенберга ему пришлось искать долго. Открыла сама хозяйка. Но она не хотела звать доктора — двое суток он не спал, только что прилег. Неожиданно доктор сам появился в дверях.
Это был крупный, даже толстый человек. Пристегивая помочи, он сердито поглядывал на мальчишку.
— Где колет? — Голос у него был ворчливый.
— Вот здесь колет, и здесь, господин доктор.
От усталости доктор еле держался на ногах, но мальчишку слушал внимательно и удивлялся, как страстно тот уговаривает его, рассказывая о своем товарище, который почему-то хочет умереть.
— Ты говоришь, он лежит в Пельцкулене?
Потом, когда они уже выходили на улицу, доктор был даже ласков с Генрихом, хотя голос у него по-прежнему был ворчливый.
Но сани доктору совсем не понравились: в имении на них раньше возили навоз, а сейчас лежало два снопа соломы.
Дорога через лес никак не кончалась. Генрих говорил без умолку. Доктор слушал. Время от времени паренек погонял лошадь, уже взмокшую и на каждом ухабе бившую ногой о толстое дышло.
Постепенно у доктора сложилось определенное представление об обоих мальчишках, и он подумал о том, какая крепкая дружба, должно быть, связывает их. Мальчик
— Есть таблетки, — сказал он. — Все у меня есть вот в этом большом саквояже. И шприц есть.
Мальчику такие ответы явно понравились. Однако про себя доктор опасался, что уже не сможет спасти больного друга этого мальчика.
— Это твоя лошадь?
— Да, моя.
И мальчик снова заговорил о рисунках своего друга, о его стихах.
Когда они подъехали к дому Раутенбергов, доктор очень удивился: он-то ожидал увидеть жалкую избушку! Они накинули на Орлика попону и переступили порог.
Входя в комнату, доктор даже не поздоровался, а только молча отстранил пораженную его появлением фрау Раутенберг.
Отвин лежал и улыбался. Он был мертв.
Прошла неделя. И вдруг однажды Генрих увидел человека, сидевшего прямо на снегу! Никогда он раньше его не встречал. Сначала ему показалось, что человек этот сидит на придорожном камне и спит. На нем был берет и длинная американская шинель. Сидел он, уронив голову на руки.
Мальчик окликнул его, но человек не отозвался. Генрих подумал: уж не пьян ли он? И тогда он увидел, что человек этот затаптывает кровавый плевок в снегу…
Долго Генриху пришлось уговаривать его зайти обогреться.
Молча шагал он в своей длинной шинели рядом с Генрихом, остановится — сплюнет. Вот снял свой черный берет, вытер пот со лба, лицо. Генриху казалось — нет в человеке этом никакой воли…
Старый Комарек сидел и плел свою сеть. Увидев мальчика с чужим человеком, он поднялся и открыл им дверь. Потом они принесли сена и устроили больному лежанку.
Проходили дни, и человек этот не произнес ни слова, да они и не расспрашивали его — откуда он, как и что. Но однажды, поев горячего рыбного супа, он хриплым голосом поблагодарил. Потом откинулся назад на сено и снова заснул.
Генрих и старый Комарек теперь часто ходят на озеро с узенькой сетью. У них с собой топор и длинная еловая жердь. Пробив во льду лунку, они привязывают сеть к жерди и просовывают ее в воду. Отступя немного, они пробивают еще лунку и проталкивают жердь подо льдом от лунки к лунке, покуда так не растянут всю сеть.
Выпадают дни, когда они до пяти фунтов ряпушки так ловят.
По ночам старик плетет свою дойную сеть и думает. Думает он и о больном: шел человек домой и не дошел — здесь осел. Грудью он болеет — как бы мальчонку не заразил. Вспоминает старик и тот год, когда он сам так вот добирался домой. На другом берегу Лузы это было. Хорошо помнил он и бабушку, закутавшую его, замерзшего, в платки и тряпки. Обо всем этом думает часто старик. Прежде-то он плохо помнил все это, а теперь вот всплывает все до мелочей. Быть может, природа так все нарочно и устроила, чтобы человек на закате дней своих мог еще раз обозреть свою жизнь…