Пуговица, или серебряные часы с ключиком
Шрифт:
Подобные мысли рождали у старого Комарека чувство благодарности.
Поднимется, подкинет дров в беленькую печурку — и вот уже опять сидит и плетет свою сеть. «Только б он мне мальчишку не заразил», — думает он.
Теперь, когда они выходят на подледный лов, они часто говорят о больном.
— Он лучше есть стал.
— Рыбный суп любит, в этом и дело.
— А далеко ему еще до дому идти осталось?
— Испанская шапка на нем. Может быть, он из Франции?
— Да, во Франции тоже такие носят.
Путь,
Он лежал в больнице в небольшом городке юго-восточнее Авиньона. Однажды ночью он тайком выбрался из палаты и бежал: тоска по дому замучила его да и страх, что не выживет он. А ему так хотелось повидать жену — любил он ее очень.
Больному не спится. Он лежит и смотрит, как старик плетет свою сеть, узелок за узелком завязывает. Монотонное свиристение нити успокаивает. Бывают минуты, когда этот человек чувствует себя совсем здоровым, и тогда его охватывает необыкновенная жажда жизни…
— Вы из Испании? — спросил его как-то Генрих.
Больной испугался: в деревне он успел поговорить только с одним человеком, ему он доверял, зная хорошо по прежним временам, и тут же ушел. Больной посмотрел на мальчика и, ничего не ответив, повернулся на другой бок.
После каждой еды Генрих убирал за больным миску, однако больной догадывался, что старый рыбак не любит, когда мальчонка находится поблизости от лежанки.
Спал он много. Порой разговаривал во сне. Теперь он реже сплевывал в жестяную банку, стоявшую у изголовья.
Любит он смотреть, как старик сидит и плетет свою сеть.
Хотя старик и не показывал виду, однако испытывал немалую радость, когда ходил на лед рыбачить с мальчонкой. А до чего ж хороши были вечера, когда они сидели рядом и вместе плели большую сеть! Не в обычае старика было тратить много слов на похвалу, но он видел, что д ели у Генриха получаются все ровней, и молча радовался этому. Однако присутствие чужого человека, лежавшего тут рядом и неотступно смотревшего на них, тревожило старого Комарека. Но по ночам, когда он работал один, этот чужой человек его совсем не беспокоил.
Как-то у них произошел такой разговор:
— Ты почему в деревню не пошел?
— Разреши мне еще неделю здесь остаться.
— Я не о том. Сколько хочешь, столько и оставайся, покуда на ноги не встанешь.
— Мне уже лучше.
— Оставайся. Могу в бургомистерскую сходить, отметить тебя.
— Нет, не надо. Никому не говори, что я здесь. И пареньку скажи, чтоб не говорил.
— А ты что, всю дальнюю дорогу пешком шел?
— Когда пешком, а если выпадала удача — на попутных.
— Ты меня правильно пойми: оставайся у нас, сколько хочешь.
— Я уже много лучше себя чувствую.
— Оставайся, оставайся!
С каждым днем лед делался толще. Им приходилось теперь долго пробивать
— Дедушка Комарек, если меня спросить, я скажу: он из Испании к нам пришел.
— Нитки не хватит, — сказал старик.
— Я и один в Берлин могу съездить.
— Надо еще целое звено сплести, — сказал Комарек. — Не хочу, чтобы ты ездил.
Они пробили еще одну лунку. Старик выпрямился и сказал:
— Может, нам вместе поехать? Один-то я не найду этого Маргаринового босса. И больного одного нельзя оставлять…
— Мне все кажется, дедушка Комарек, что он из Испании к нам пришел, — сказал Генрих. — Шапка-то у него настоящая испанская.
— Оставь его в покое.
— Хорошо, дедушка Комарек.
Когда Генрих бывал наедине с больным, он все время что-нибудь делал поблизости, а то и поглядывал на черный берет. Как-то он сказал:
— И у нас был генерал. Тоже из Испании. На самом-то деле он был кузнецом, но потому как он лучше всех сражался за свободу, он стал генералом.
— Ты о ком это?
— Наш Готлиб, кучер из имения, он у нас настоящий пролетарий, про него рассказывал.
Больной много думал о мальчонке и о старом рыбаке. Замечал, что Генрих говорит как-то скованно, когда они втроем. И еще — что Генрих вплетает в свою речь некоторые хорошо ему знакомые слова и выражения. Однажды мальчик достал из чемодана солдатскую фуражку. И надел. И не снимал все время, пока сидел рядом со стариком и плел сеть. А то положит ее на крышку чемодана и поглядывает…
— Я не был генералом…
— Но вы были в Испании?
— Да.
— Может быть, вы нашего генерала знали?
Больной промолчал.
— Откуда у тебя фуражка? — спросил он потом.
— Это советская. Мне Леонид подарил.
Вошел Комарек. Они прервали разговор.
Пристроившись на чемодане, Генрих тихо бренчал на мандолине.
Потом опять наступали дни, когда чужой совсем не говорил, а лежал и молчал. Однажды мальчик поставил около больного миску с горячим супом, а тот даже не прикоснулся к нему.
— Это ж хорошая уха! Из красноперок, — сказал Генрих.
Ему хотелось как-то ободрить больного. Он подошел к окну и стал насвистывать «По долинам и по взгорьям». А потом, как бы разговаривая вслух с самим собой, стал ругать феодалистов.
— Во всем виноваты капиталисты, — сказал он наконец. — Пожалуйста, съешьте хоть две ложки супа, пока он горячий.
«Оставь меня в покое!» — чуть не крикнул больной. При этом он думал: «Сотни раз ты рисковал жизнью и не сожалеешь об этом. Но какой же это имело смысл для тебя самого? — И тут же он возмущался — Как это ты мог подумать такое?» Все чаще и чаще он задумывался о своей жене. Нет, зла он к ней не питал. Десять лет ведь его не было дома. И ни одного письма он не написал за эти годы. Написать ему очень хотелось, но он боялся этим поставить ее под угрозу…