Пуговица, или серебряные часы с ключиком
Шрифт:
Вспомнился ему при этом старый мост через Дюрансу. Большой, красивый мост. Они взорвали его. И когда все уже благополучно кончилось, пролеты моста лежали в реке и вся группа уже снова скрылась в горах, им овладело страстное желание написать жене, написать, что он цел и невредим, что он жив! Но он и тогда этого не сделал…
Он и сейчас любил свою жену. И он не питал зла к Матулле, бывшему когда-то его другом… «Какое счастье, — говорил он себе, — что никто не узнал тебя здесь и что ты, поговорив со стариком
Иногда мальчонка пытался затеять с ним разговор, но он молчал.
— Сидишь ты тут, старик, и плетешь свою сеть, — сказал он как-то ночью. — А я знал рыбака на северном берегу Дюрансы. Это река такая во Франции… — Он долго молчал. — Еще неделю у вас побуду и уйду, — вдруг сказал он. — Мальчонка-то давно с тобой?
Однажды зашла к ним фрау Кирш. Недоуменно поглядела на чужого в доме.
— Это больной. Недельку полежит, поправится и дальше пойдет, — объяснил старый Комарек.
Фрау Кирш погрелась у печурки. Снег стекал с ее туфель. Было очень заметно, что скоро у нее будет ребенок.
Неожиданно она подошла к скамейке, взяла ведро и принялась мыть пол.
А ведь правда, им даже ни разу и в голову не пришло пол вымыть!
— Потом мы испекли пряник… А потом мы принесли елку… А потом мы зарезали жирного гуся… А потом мы, все ребята, ходили из дома в дом… Мы были ряжеными и ходили из дома в дом…
— Ты тоже был ряженым?
— Я аистом нарядился, дедушка Комарек.
— Аистом?
— В белую простыню укутался и нацепил себе красный клюв, длинный-длинный.
— Как вернешься из Берлина, мы с тобой за елкой сходим, — сказал старый Комарек.
Они бегали по снегу, стучали нога об ногу — хотели чуть-чуть согреться, поджидая, когда наконец рыбу можно будет вынуть из коптильной бочки.
— Надо с фрау Кирш поговорить, может, она нам пирожок испечет.
Ох уж этот дедушка Комарек! Он и на рождество, как все вечера, сидел и плел свою сеть. Один-то раз, правда, вышел на улицу, посмотрел в сторону деревни. Да, так уж он устроил свою жизнь — ничего особенного даже не чувствовал оттого, что день за днем, день за днем сидел и плел свою сеть… Но ведь теперь было все по-другому: с ним же был малыш! А на дворе рождество… И он же хотел, чтобы Генрих ни в чем не знал недостатка! И потому-то он и решил, что ночью тайком вырежет для малыша особенно хорошую и красивую рыбацкую иглу!
Они топали по снегу и обсуждали, как это
Заведут граммофон, поставят рождественскую пластинку. И фрау Кирш пригласят. И самую красивую елку, какую найдут в лесу, они поставят у себя. А Генрих должен достать в Берлине светящийся шар для нее. А может быть, этот Босс даст ему пакетик орешков? Пусть постарается, сколько бы это ни стоило. И бенгальских огней пусть достанет. И красных яблочек парочку…
Время от времени они заглядывают в коптильную бочку.
— А испанец этот, как ты думаешь, он еще долго останется?
— Знаете, дедушка Комарек, что я думаю: он и есть испанец, что из нашей деревни.
— Это верно, он из этой деревни.
— Но он говорит, что он никакой не генерал.
— Еще на прошлой неделе ведь хотел уйти, а теперь лежит себе и лежит и все в потолок смотрит.
— А может быть, он это только нам не говорит, что он и есть тот генерал, что в Испании сражался?
— Ты в деревне никому не говорил?
— Нет, дедушка Комарек. Я и фрау Кирш сказал, чтобы она никому не говорила.
Шагает Генрих по Берлину. Переходит с улицы на улицу, шагает мимо гор битого кирпича и думает об Отвине:
«И почему мы тогда к львам не сходили? И всякий раз откладывали. Хоть бы в последний приезд сходили!»
Потом он зашел на хорошо знакомый ему пустырь. Постучал ботинком по торчавшей из земли трубе. И только тогда заметил, что тропинка в снегу давно уже не хожена. Подошел к небольшой дыре, ведущей в полузасыпанный подвал. Крикнул. Затем соскользнул вниз.
Надо было сначала привыкнуть к темноте.
— Это я, Рокфеллер! — кричит он, хотя и чувствует, что в подвале никого нет.
Вот лежит рваный матрац. Крыса пробежала.
— Рокфеллер! Рокфеллер!
Никто не отзывается.
Патронный ящик открыт. Генрих подходит и видит, что он пуст. Однако все зовет и зовет:
— Рокфеллер! Рокфеллер!
Уже собираясь уходить, Генрих подходит к кирпичной стене и вынимает известный ему кирпич. И вдруг у него в руке оказывается… доллар!
Генрих даже вздрагивает.
Он снова кладет доллар на место, задвигает кирпичом и потом выбирается через узкую дыру на волю.
Стучат колеса. Рельсы блестят в ночи. Небо усыпано тысячью разноцветных звезд.
В Данневальде поезд опять долго стоит.
«Понимаешь, Отвин, человек должен всегда стремиться к добру».
Или:
«И еще я хотел тебе сказать, Отвин: испанец вернулся, но только ты никому не говори. Знаешь, Отвин, тот испанец, что раньше у кузнеца работал… Нет, Отвин, он уже больше месяца у нас. Дедушка Комарек не очень его любит. А я их обоих люблю, Отвин, и испанца и дедушку Комарека».