Пуля с Кавказа
Шрифт:
– Мы расстались с Сергеем Михайловичем в семьдесят восьмом, – обратился Лыков к барону. – Он был начальником нашей группы охотников. Мы лазили по Ичкерии и ловили абреков, довольно удачно. Решительный человек; многому меня научил.
Таубе понимающе кивнул.
– Расскажи, что было с тобой дальше, – попросил сыщик Кормишина. – Вижу, тут целая история.
Сергей Михайлович бросил быстрый взгляд на хозяина дома. Тот вздохнул:
– Да, история… Расскажи, Серёжа.
Кормишин тоже вздохнул, затянулся трубкой. На его загорелом обветренном лице густо собрались морщины.
– Всё началось здесь, в Гунибе, в день штурма аула
– Утром 25 аагуста 1859 года, – пояснил Амирасулов.
– Да. Я был двадцатидвухлетним парнем, только что призванным из рекрутов. Молодой, глупый. А попал в Ширванский полк. В самое полымя, аккурат к штурму…
Если вы знаете, начиналось всё с ложной демонстрации. Вечером войска выстроились в колонны, ударили барабаны. Шамиль прибежал на стену, что перегораживала единственную дорогу, готовился атаку отбивать. А его просто отвлекали. Утром же, ещё в темноте, сто тридцать охотоников-апшеронцев тайком полезли наверх. С южной стороны. Мюриды разместили свои посты по всей вершине – а это ж громада! Восемь вёрст в длину, и три в ширину. Там, где карабкались апшеронцы, тоже был сильный пост. Командовал им известный шамилевский наиб Амирасул-Мухаммад Кудвалинский. Отец Камаля.
Тут хозяин дома кашлянул, отвернулся и быстро смахнул со скулы слезу.
– Часовые слишком поздно заметили солдат, – продолжил рассказ Кормишин, глядя с сочувствием на горца. – Тем оставался лишь последний бросок – двадцать саженей. Апшеронцы были смелые люди. Они пошли грудью на заряды, потеряли много своих, но пост сбили и взошли на вершину. Наиб и с ним ещё семеро погибли; среди них оказались четыре женщины. Почти стразу же с востока пошли штурмовать стену мы, ширванцы. Когда мюриды, расставленные по горе, увидали это, то бросились со всех ног в аул. Испугались, что мы их отрежем… Один такой пост улепётывал близко от нас. Там было восемь человек. Наше отделение дало залп, один упал.
Кормишин сделал затяжку, отхлебнул остывшего чаю, после чего продолжил:
– По ложбине течёт речка Гунибка. Видали её, наверное, когда сюда подымались. И вдоль речки пещеры. И вот те мюриды, видя, что им не убежать, залезли в такую пещеру. Мы им – «сдавайтесь!», а они в ответ стрелять. И убили первм же выстрелом нашего отделённого Кутырло, славного, храброго человека, которого уважал весь полк. Да… Солдаты, понятное дело, взъярились. А те, из пещеры, как раз и надумали после этого сложить оружие. Дураки-то! Уж не надо было стрелять, а коли выстрелил, то бейся до конца… Короче, шестеро из пещеры вышли, и их прямо там и закололи. Седьмой, что последним вылезал, увидал это и юркнул обратно в пещеру. Ему кричат – выходи, пёс, всё одно помирать! А он курками щёлкнул и отвечает: кто взойдёт – тут и останется. Да… Это и был Камаль.
А там, между прочим, бой гремит! Батальон атакует стену, рубка, пушки стреляют… И старые солдаты мне приказыли: ты, молодой, туда с нами не ходи, ещё подстрелят тебя. А стой здесь и карауль этого бусурманина. Полезет наружу – убей; не решится – мы вернёмся и выкурим его. И убежали, а я остался один. Да Камаль в пещере. Да…
Ну, и вскорости он мне оттуда кричит:
– Урус! У меня есть восемь золотых монет. Больше нету. Возьми их себе, и отпусти меня!
Я же совсем желторотый, мне и страшно, и любопытно. Вроде, как надо того человека в пещере убить. Но как-так – убить? Живую душу истребить, пусть даже и не христианскую? Жутко же! Опять, мне он ничего плохого
– Я в ваших не стрелял. Вон тот выстрелил, в белой бурке; вы его уж закололи. А я молодой, жизни ещё не видел. Отпусти меня, добрый человек; забери золото, и отпусти!
Ну, и дрогнуло во мне. А как увидал своего врага – Бог ты мой, он мальчишка ещё совсем! Такой же, как и я сам!
– Мы с Серёжей родились в один год и даже в один месяц, – вставил хозяин дома. – Но это уж позже выяснилось…
– И отпустил? – улыбнулся Лыков.
– Как видишь, – в тон ему ответил Кормишин. – Не поднялась рука убить. Потом-то я, конечно, многих кончил. Сердцем ожесточился. А в тот раз не смог. Бог отвёл от греха. И денег я с Камаля не взял, так отпустил.
– А что же ваши товарищи, когда вернулись? – спросил барон. – Как они приняли?
– Они бы плохо приняли, да только я словчил. Как выпроводил пленника, сразу побежал замену ему искать, покойника. Благо их вокруг изрядно валялось.
– И поверили?
– Почему нет? Вот вам седьмой, лежит в общей куче. Я и выстрелить догадался, чтобы ружьё пахло. Убедительно соврал! Один ефрейтор Панов усомнился и обыскал меня. Кабы взял я у Камаля восемь золотых – тут бы мне и конец. Или трибунал, или солдаты бы меня сами кончили, на месте. А так обошлось.
Собеседники налили себе нового чаю, курильщики набили новые трубки, после чего Кормишин продолжил:
– Вот такая была наша первая встреча. Вторая же случилась спустя двадцать лет. В семьдесят восьмом мы с Лексей Николаичем гонялись по горам за абреками. В Дагестане главным местом восстания был аул Согратль. Неподалёку отсюда… И когда наши взяли его штурмом, началось наказание мятежников. До сих пор как было? Иные по два-три раза уходили в ссылку, возвращались, снова вредили и уходили, и опять возвращались. Нянчилось начальство с ними, как с малыми детьми. Отечески журило. Распустились ребята от такого обхождения в конец, и восстание семьдесят седьмого года это показало. Весь Дагестан полыхнул! Единицы только не изменили присяге. И в их числе Камаль.
– Я командовал милицейской сотней, оборонял вместе с русскими Гуниб, имею медаль, – вставил Амирасулов.
– В начале ноября всех пленных зачинщиков привели в Гудул-майдан и назначили им полевой суд. Двадцать дней шло следствие. Повесили и расстреляли 274 человека – всю головку. Только двое из главных спаслись, сбежали в Турцию – Сулейман Центороевский и Султан-Мурад Беноевский. Так вот, брата последнего, известного разбойника, Камаль взял в плен и лично привёз в Гудул-майдан. Где того и вздёрнули по его делам.
– Я, после того, как Серёжа меня отпустил, с русскими больше не воевал, – пояснил горец. – А вскоре начал и служить. В этой… слово такое трудное…
– Администрации, – подсказал Таубе.
– Да, в ней. Сначала переводчиком, а потом и старостой. То, что отец мой был у Шамиля наибом, все знали. И это не мешало. Многие его наибы остались местными начальниками и при русской власти. Перед самым восстанием я был назначен дибиром – старшиной над старостами. Когда в моё дибирство приехал Башир Беноевский – а он прорывался к турецкой границе – я исполнил свой долг. Арестовал его и доставил на суд. За это Султан-Мурад объявил мне кровную месть. В первое покушение я был сильно ранен. Долго лечился, чуть не умер. Но меня хотели добить. Стал искать охранников, а все отказываются…