Путь к Имени, или Мальвина-Евфросиния
Шрифт:
— Куда ты так поздно? — холодней, чем обычно, спросила мама.
— Схожу на чердак. Не волнуйся, мамуль, я скоро!..
— Ой, Мальвина, вот что мне больше всего не нравится в твоей работе, так это то, что ты должна бомжей выгонять. Ведь несчастные люди, им идти некуда! И потом, для молодой девушки... Да ты уж давно их не выгоняла, что ж теперь вздумала?
— Надо ж когда-то, — лицемерно ответила я.
— Ну так иди, пока они совсем спать не легли!
Но меня еще кое-что удерживало. Я посмотрелась в зеркало, поправила пробор в волосах, потом переодела кофточку. Мама наблюдала за мной
— Да что ж такое, в конце концов! Либо ты сейчас же расскажешь мне все как есть, либо я не пущу тебя на чердак!
И тут я поняла, что мне впервые в жизни не хочется рассказывать обо всем маме. Во всяком случае, не сейчас. Когда я приду с чердака, мне уже, возможно, будет что рассказать. А пока я сама ничего не знаю...
— Мамочка, ну что рассказывать — разве ты не знаешь, я обязана... Такая у меня работа! — с этими словами я проворно выскользнула из квартиры и закрыла за собой дверь.
В подъезде было тихо, исправно светили желтые лампочки на каждом этаже. На сей раз я прошла мимо своей боевой швабры, приткнутой в уголке перед лестницей на чердак. Подумать только, когда-то я могла замахнуться ею на Леонида Сергеевича! От этой мысли мне стало неловко и в то же время приятно: не потому, что я скрытая садистка, а потому, что это рождало ощущение собственности, моих особых прав на этого человека. Тогда я брала швабру только для устрашения, теперь и вовсе не мыслила ее применить, но сама ситуация открывала для меня тот иллюзорный мир, в котором мы с Леонидом Сергеевичем с потрохами принадлежали друг другу.
Наверное, я покраснела, потому что к моим щекам прилила теплая волна. Вот не догадалась — надо было взять с собой зеркальце и пудреницу...
Чердак не пустовал, это было слышно по дыханию спящих. Вот досада, несколько человек! Теперь придется разговаривать с Леонидом Сергеевичем посреди этих распростертых тел, источающих крепкий кислый запах. Я как-то не подумала о такой вероятности, потому что последнее время перестала совершать рейды на чердак: мне было не до этого, да и очень уж с души воротило. А бомжи остаются бомжами — ночуют там, откуда не гонят. Конечно, беседовать в их обществе не обязательно — ведь Леонид Сергеевич может спуститься с чердака. Надо просто уведомить его, что я тут.
За несколько ступенек до входа в нос ударил тяжелый запах немытых тел и преющей одежды — этих заношенных телогреек, месяцами не сменяемых теплых штанов, в которых я вижу бомжей что зимой, что летом. Ведь и летом по ночам бывает холодно, особенно если лежать на голом каменном полу.
Я поднялась еще выше: запах стал гуще, а глаза приноровились к тусклому чердачному освещению. В запыленное маленькое окошко проникал луч уличного фонаря. На полу, сбившись кучей, спали бомжи — даже не скажешь сколько. То ли трое, то ли еще больше. Неподалеку стояли прислоненные к стенке костыли: ага, значит, одноногий бомж тоже здесь. Но где Леонид Сергеевич? В нынешнем своем статусе он не стал бы ночевать вместе с другими, хотя бы из боязни испортить свою шикарную одежду. Ну и из-за всего прочего... из-за меня, наконец. Но ведь и вообще на чердаке он должен был оказаться из-за меня! А его не было.
Мне вдруг стало как-то пусто, неинтересно, и, сверх того, я почувствовала
В качестве вечного дворника я тут же яростно взялась за исполнение своих служебных обязанностей:
— Это что еще такое! Кто вас сюда звал? А ну живенько ноги в руки и на выход! Пошли, пошли!..
Жаль, со мной не было моей боевой швабры, которая хоть и служила только для устрашения, но все-таки придавала мне вес в глазах противника. Теперь приходилось брать исключительно силой голосовых связок:
— Оглохли, что ли? Кому говорю: пошли!
Бомжи зашевелились, кто-то сказал нечто нечленораздельное, кто-то переменил позу. В первый раз за все время процесс изгнания бомжей приносил мне какое-то удовлетворение: с каждым следующим криком я выплескивала из себя некоторую порцию своего раздражения. И каждый раз мне хотелось кричать еще и еще.
— Вишь, разлеглись, как у себя дома!.. Сейчас милицию вызову!..
Мое неистовство возымело результат: бомжи завозились, сперва сели на полу, а потом постепенно начали принимать вертикальное положение. Одноногий стал нашаривать у стенки свои костыли. Я вдруг вспомнила, что это он притащил к нам бесчувственную Нюту, выброшенную на чердак из квартиры бизнесменов. И как только мне об этом подумалось, внизу раскрылась та самая дверь и вышел один из них — низкорослый мужик с узким лбом и выдающейся вперед волчьей челюстью.
— Хорош кричать — подкрепление пришло, — сказал он мне и плеснул в бомжей большую кружку воды. Они тут же завертелись на месте, стряхивая с себя ручейки и капли. Для них это было равнозначно катастрофе: ведь на улице декабрь, и в мокрой одежде не очень-то поночуешь. Узколобый с челюстью был доволен:
— Погодите, братки, я скоро собачку заведу — тогда еще веселей попляшете! А сейчас шагом марш во двор! Сушиться! Иду за новой кружкой воды: кто не спрятался, я не виноват!
— Зачем вы так... — начала было я, но мое горло уже осипло, и он, наверное, не услышал. Или сделал вид, что не слышит. Ему все это нравилось; из раскрытой двери квартиры было слышно, как полилась в кружку вода.
А бомжи наконец полностью пришли в себя. Все их замедленные движения, зевота, потирание глаз куда-то исчезли. Теперь они двигались, как в ускоренной прокрутке кинопленки: быстро, один за другим, мелькнули мимо меня и исчезли за поворотом лестницы. Только тот, что на костылях, несколько отстал, не поспевая за всеми.
Через минуту на лестничную площадку вернулся узколобый бизнесмен с волчьей челюстью. Позади него из квартиры выглядывали рабыни-швеи, одной из которых совсем недавно была наша Нюта. Та самая, которую тащил на руках отстающий бомж, торопливо постукивающий сейчас костылями.