Путь к океану (сборник)

Тренев Виталий Константинович

Стоя на полуюте своего корабля и слушая зорю, Митрофан Ильич наслаждался сознанием, что здесь он глава и хозяин, как в своей деревне. Выше его нет никого. Захотел – скомандовал и лег в дрейф. Или из пушек выпалить приказал всем бортом. Захотел и... Хотя, впрочем, все надо заносить в шканечный жур­нал – лагбух, а потом отдавать отчет, почему дрейфо­вал, вместо того чтобы поспешать по назначению. Да по какому случаю восемь картузов зелья[104] извел на бортовой залп? Почему то, да почему это?

Эх, деревня, деревня, помещичье житие, нет тебя лучше!

Между

тем церемония кончилась, флаг медленно спустился с гафеля, и Гвоздев стал принимать вахту от Пеппергорна. Князь Митрофан Ильич прошел на корму и стал смотреть назад, туда, где полоска чисто­го неба под мрачными тучами, уже не зеленоватая, а золотая, как новенький червонец, сияла над суровым морем. Брр!.. На душе у князя стало неуютно.

За штурвал стал новый рулевой, матрос первой статьи Иван Ермаков, и его подсменный, тоже первой статьи матрос, широколицый Маметкул Урасов, ка­занский татарин. Пеппергорн повернулся к мичману Гвоздеву.

– Следовать оным курсом, – указав на компас, проворчал он. – Около десяти часов мы обязаны быть на траверз Дагерортского маяка, в пяти милях от кюнста[105], и около полуночи усмотрим маяк Гоолвс на ост-норд-ост. Все есть понятно?

– Все понятно, Рудольф Карлович, – отвечал Гвоздев. – Только, как изволите сами усмотреть, ве­тер меняется, заходя к норду, и крепчает... Оно и по волне видать... Не взять ли на румб мористее? Здесь при нордовых ветрах течение больно сносит на юг, Рудольф Карлович.

Гвоздев принял на плечи епанчу, принесенную ему вестовым, и стал застегивать пряжку, отворачиваясь от ветра. Бледное длинное лицо Пеппергорна вспых­нуло, как бы озаренное отсветом все ярче разгораю­щейся щели над морем.

– На деке[106] я вам не есть Рудольф Карлович, а есть господин старший офицер! – крикнул он. – Из­вольте стать по ордеру, не застегивать при мне пуго­вицу и не много рассуждать! Приказываю держать оный курс!

– Есть держать оный курс! – сверкнув главами и вытягиваясь, отвечал Гвоздев.

Искоса он свирепо посмотрел на бедного вестового, не вовремя подавшего ему епанчу.

На самом деле Пеппергорн пришел в ярость не по­тому, что Гвоздев не отдал ему решпекта и осмелился советовать. В поведении мичмана не было ничего не­обычного. Но давно клокотавшая злость искала выхо­да, и Пеппергорн рад был всякому поводу поорать. Его точил червь злобной зависти к вечно сонному ко­мандиру.

А тучный князь, не подозревая о чувствах своего старшего офицера, стоял возле трапа, ведущего вниз, к дверям его каюты, и не интересовался ни курсом, ни ветром, ни течениями. Он стоял молча в тупой задум­чивости и монументально покачивался вместе с бри­гантиною, словно сделанная для ее украшения просто­душным резчиком деревянная статуя.

Боцман Капитон Иванов, вытянувшись, как толь­ко мог, стоял подле офицеров в ожидании вечерних распоряжений и «ел глазами» сердитое начальство. Пеппергорн, смерив нахмурившегося Гвоздева гроз­ным взглядом, обернулся к боцману:

– Боцман, матросу Петрову двадцать кошек, что­бы другой раз не упадал с марса-реи.

– Есть! – хрипло, с готовностью отвечал боцман.

Пеппергорн помолчал и добавил:

– А тебе после вахты – на два часа

под томбуй[107], чтобы учил матросов как следует.

– Есть! – с тою же готовностью отвечал Капитон Иванов.

Пеппергорн почувствовал облегчение, – злость его немного утихла. Склонив голову набок, он подумал и, решив, что все нужные распоряжения сделаны, дви­нулся было к трапу, но остановился, не смея пройти прежде командира.

Митрофан Ильич между тем решал сложную проб­лему. В Данциге он – не совсем законно, но с выго­дою для себя – принял на судно от одного негоциан­та груз с условием доставить его в Кронштадт в ад­рес другого негоцианта. Этот груз шел как личный багаж князя. Кроме платы, он получил в подарок дю­жину бутылок голландской романеи. Но пить в одино­честве было скучно. И теперь Митрофан Ильич раз­думывал, не пригласить ли ему в компаньоны длинно­го сухопарого немца?

Так и не решив вопроса, Митрофан Ильич стал опускаться по заскрипевшим ступенькам трапа, а Пеппергорн, почтительно склонившись, шел сзади, злобно думая: «Хоть бы качнуло посильнее, чтобы ты, толстый боров, грохнулся с лестницы и сломал себе шею...»

Внизу Митрофан Ильич принял наконец решение и, обернувшись, сказал:

– Зайди-ко ты ко мне, Рудольф Карлович... Угощу доброй голландской романеей. Небось продрог на ветру?

Пеппергорн в растерянности остановился. Он соби­рался завалиться спать до ночной вахты, но понимал, что расходившаяся желчь не даст ему покоя. Голланд­ская романея?.. Предложение было столь же заманчи­вым, как и неожиданным. Пеппергорн почувствовал, что ненависть его к князю уменьшается пропорцио­нально желанию выпить.

– Ну, идем, идем, – сказал Митрофан Ильич, за­метив нерешительность старшего офицера, и с грубо­ватой веселостью подпихнул его кулаком в бок. В сон­ных глазах командира мелькнуло что-то вроде искор­ки юмора. «Ишь ты, раздумывает, тощий немец, а сам небось рад-радешенек на даровщинку-то. Знаем мы вас», – подумал он.

Пеппергорн поднял пальцы к загнутым полям тре­уголки и, вежливо поклонившись, выразил благодар­ность за приглашение.

– Ну то-то! – сказал Митрофан Ильич и, открыв дверь в свою каюту, отшатнулся: ему показалось, что она объята пламенем. Сквозь частый переплет рамы вливался в широкое кормовое окно багряный свет за­ходящего солнца, пробившегося через тучи к чистой полоске над горизонтом.

Судно покачивалось, и багряные блики скользили и двигались по вылощенным переборкам каюты, зе­леновато-красными рубинами вспыхивали на стаканах и бутылках, стоявших в гнездах поставца, блистали на стеклах стеклянного шкафчика, перебегали по склад­кам синего штофного полога над капитанской кро­ватью и – как бы лужицами пролитого бургундского вина – пятнали синюю же бархатную скатерть на круглом столе посредине каюты.

Эта бурная пляска света наполняла сердце беспричинною радостью. И даже горестные складки на длин­ном, постном лице Пеппергорна разгладились. А Мит­рофан Ильич повесил на гвоздик шляпу и плащ, весело закинул на койку длиннокудрый парик, вооду­шевлено потер грушевидную лысую голову и, потя­нувшись к поставцу за стаканами и бутылкой, сказал: