Путь к океану (сборник)
Шрифт:
Отправив на берег раненых, Гвоздев предложил капитану переправиться туда же, потому что он едва держится на ногах. Но князь отказался, заявив, что покинет судно последним или в крайнем случае вместе с Гвоздевым. Мичман с искренним уважением поклонился и, не обращая на него больше внимания, погрузился в хлопоты. Доверив переправу людей Ермакову, Гвоздев взял с собою Маметкула и Петрова и через всю палубу пошел с ними в каюту застрелившегося лейтенанта.
В первый раз он смог спокойно обдумать поступок Пеппергорна и возмутился. Действительно – вовлечь в тяжкое бедствие людей, погубить красавицу бригантину,
Тут мичман вспомнил и собственную обиду.
«Еще шпагу отобрал... Навигатор!» – сердито подумал Гвоздев.
Гвоздев и его спутники с трудом, почти по пояс в воде, пробрались через коридорчик, разделяющий офицерские помещения, и вошли в каюту Пеппергорна.
Здесь плещущей и колыхающейся темной воды тоже было больше чем по колено, но покойник, укрытый до подбородка черным плащом, лежал на высокой койке, выше этого уровня.
Гвоздев откинул плащ и увидал всю длинную фигуру Пеппергорна со сложенными на груди большими костлявыми бледными руками. Он всмотрелся в его желтое, будто костяное лицо с длинным печальным носом, горестными складками от ноздрей к губам. Запавшие глаза были закрыты как бы от непомерной усталости. Какое же это было несчастное, измученное лицо! Гнев мичмана сменился презрительной жалостью. «Сколько же горя хватил ты в жизни, бедняга, сколько претерпел неудач», – подумал Гвоздев, глядя на большие костлявые руки Пеппергорна. Но некогда было предаваться размышлениям. Собрав небогатое имущество самоубийцы в узел, Гвоздев приказал покрепче обернуть плащом тело Пеппергорна и нести его на бак. Здесь он погрузил Пеппергорна в «беседку», поручил трубачу и самого покойника и узел с его пожитками и отправил этот печальный груз на берег.
В течение нескольких часов удалось переправить всю команду, за исключением Ермакова и шести добровольцев, которые согласились остаться на бригантине до последней возможности, чтобы спасти хоть какую-нибудь часть груза и имущества.
Между тем непрерывные удары волн почти совершенно разрушили всю кормовую часть, а все остальное едва держалось. Можно было полагать, что если волнение и ветер не утихнут, то к ночи бригантины не станет, лишь на берегу бухты Люзе будут валяться изломанные ее части.
Около пяти часов дня корпус судна получил такие повреждения, что обломок фок-мачты, к которому была пристроена канатная дорога, стал шататься.
Оставаться было рискованно, да и бесполезно. Все имущество матросов и офицеров, провизия, личное оружие и та часть судовых принадлежностей – запасных парусов, канатов, инструментов и прочего, что могло быть спасено, – уже находились на берегу. Спасти тридцать фрегатских пушек, лежавших в трюме, и собственные пушки бригантины нечего было и думать.
В два рейса Гвоздев отправил матросов («беседка» брала 4–5 человек) и стал готовиться с Ермаковым и князем покинуть разбитый корабль.
Князь, дрожа, сидел на палубе у борта. Подняв колени и опустив в них лицо, он напоминал большую сгорбившуюся крысу. Шпага, как вытянутый голый хвост, торчала из-под плаща. Он, видимо, действительно был очень болен. Ермаков и Гвоздев в последний раз обошли судно, перелезая через обломки, по грудь в воде пробираясь под палубою.
Грустно было видеть жалкое состояние
– Ну что же, пошли, Ермаков, – сказал Гвоздев сопровождавшему его матросу. – Прощай, «Принцесса Анна».
Мичман и матрос усадили в «беседку» и привязали дрожащего и стонущего капитана, сели рядом, и хрупкое сооружение, раскачиваясь на ветру и порой окуная своих пассажиров в клокочущие волны, двинулось к берегу. Мичман не отрываясь смотрел назад, на заливаемый волнами остов бригантины с торчащим обломком мачты. На душе его было так тяжело, будто бы он оставлял погибать в волнах своего беспомощного друга.
Но вот волны в последний раз окатили пассажиров «беседки». Гвоздев и Ермаков спрыгнули на песок и освободили князя, который тут же и улегся, продолжая стонать и охать.
Береговые жители и матросы бригантины окружили прибывших. Те улыбались устало и неуверенно, как бы сомневаясь, что всякая опасность уже миновала.
Вокруг «беседки» толпилось вместе с моряками человек тридцать – сорок местных жителей. Все это были мужчины, крепкие, рослые и медлительные. Они были в толстых куртках и высоких, по бедра, рыбачьих сапогах.
Женщины и дети разноцветными пятнами маячили на кромке невысокого обрыва над пляжем.
За обрывом виднелись дюны, поросшие зеленым дроком и чахлыми соснами.
Высокий голубоглазый человек, без шапки, босой и весь мокрый, выделялся среди жителей и был среди них как бы главным. Он сказал Гвоздеву, улыбаясь дружелюбно, но очень солидно:
– Ну, слафа поку. Все на переку. Мокло пыть куже!..
Это означало: «Ну, слава богу. Все на берегу. Могло быть хуже.»
– Это он и помог мне из бурунов выбраться, – сказал Ермаков. – Он тут вроде старосты у них, что ли. Его Густ зовут.
– Нет, нет... не есть староста, староста там. – И высокий человек махнул рукою в сторону дюн, за которыми, вероятно, находилась деревня.
Удивительно ясные голубые глаза и энергичное лицо Густа, красное от холода, очень понравились Гвоздеву.
Ветер трепал длинные мокрые волосы Густа, и он, отводя их от лица рукою, сказал:
– Шапка потерял море. О! Море шутки плоки.
– Молодец, Густ, спасибо тебе, – хрипло сказал мичман.
Он только сейчас почувствовал, как страшно устал – и душевно и физически. Плечи его ныли, будто на них лежала бог знает какая тяжесть. Глаза слезились, лицо и руки, исхлестанные и разъеденные соленой морской водой, распухли и болели.
Но до отдыха было еще далеко. Надо было прежде всего поудобнее устроить раненых, из которых трое не могли двигаться сами. Надо было найти приют больному капиталу. Надо было до темноты собрать и сложить все, что можно было спасти из имущества бригантины, и назначить надежных часовых. Надо было просушить и привести в порядок судовые документы, надо было устроить ночлег и найти пищу для матросов...
Матросы с «Принцессы Анны» в мокрой и изорванной одежде, озябшие на ветру, толпились вокруг Гвоздева.