Путь к отцу
Шрифт:
— А вы знаете, что мать Сашки брату прощала все, а Сашку ненавидела?
— Слушай, а зачем тебе вот эта грязь о великом русском поэте? — округлое лицо Олега стало жестким. — Что за садистская привычка у нашей недобитой интеллигенции, как сказал Маяковский, «рыться в окаменевшем… и тэ дэ»? Что за мания опускать гения до своего хамски-бытового уровня! Того, о чем ты сейчас говоришь, нет уже, истлело! А великий поэт Александр Пушкин жив. Как живы его образы, на которых воспитан десяток поколений. Живы и Татьяна Ларина, и Евгений Онегин, и Ибрагим, и годуновский юродивый, и Дубровский, и Петруша Гринев, и Василиса Егоровна.
— Образы... Это из школьно-номенклатурного жаргона, что ли? — шаловливый глаз Вадима съехал в сторону «турчанки».
— Это из Библии, дражайший. «Образ Божий», сравни с безобразием, то есть отсутствием этого самого Божественного в ком-то или в чем-то.
Вадим резко встал и молча потащил Олега на кухню. Некоторое время оттуда раздавались приглушенные ругательства. Сергей предположил, что они могут подраться. Валя потерла ладошки и азартно заерзала на стуле: «Люблю, когда мужики дерутся!» Грустный Андрей, молча исподлобья наблюдавший застолье, поднялся и вразвалку пошел на кухню.
Сергей обнаружил, что пить в доме нечего, и незаметно исчез.
Дома он сел за стол и стал перебирать черновики рукописей. Работа не шла. Вернулась Дуська. Принесла вина. Пожарила картошки. Выпили. Поели. Опять выпили. Дуська сбегала в магазин еще раз. Снова выпили.
«...Я сижу и смотрю на стакан. Я думаю о том, что я сижу и смотрю на стакан. Я сижу и смотрю на растекающуюся лужу вермута. Я думаю об этой луже. В ней отражается галактика. В ней отражается Дуська. А ее... я... люблю. Она щербата. Глупа. Она чиста, как снег. Она наивна. Сейчас она спит. Натужный храп сотрясает нашу заболоченную гавань. Я ненавижу ее. Иногда я готов уничтожить ее. Кто ты, Дусь? Что ты? Ах, да! Ты абсолютно добра...
Я сижу за столом, заваленным мусором. Я нашел окурок подлиннее, зажег спичку, поднес ее к окурку. Огонек осветил мое лицо. Я всмотрелся в зеркало. Из захватанной плоскости на меня взглянуло мое лицо. Глаза мои стекают на всклокоченную бороду и застывают на ней сосульками. А ведь то, что раньше было на этом месте, любили. Мать. Женщины. Раньше сия личина была ухожена. Теперь на меня лупоглазает обрюзгшая физиономия чужого человека. Я смотрю в свои глаза и вижу... Ничего я там не вижу.
Звякнуло в передней. Вошли гости. Люди. Они о чем-то спрашивали меня. Что-то говорили. О чем-то спорили. Я смотрел на них и тихо ненавидел. Их холеные пальцы больно сдавили горло. Их любопытные глаза бесстыдно изучали меня. А самое больное — они смеялись. Хохотали. И делали вид, что не надо мной. Да, я их ненавидел. Я что-то им говорил. Даже взял гитару и спел. Потом прочитал монолог. Они хлопали в ладошки, эти пришельцы из прошлого. Я стал чужим самому себе.
Ах, какие умницы! Как они восторженны. Как блестящи. Кто им нужен? Я? Нет... Они просты в своем движении. “Нет проблем”. Они устало расслаблены. У них уикэнд. Я — один из пунктиков программы развлечений.
Ну, вот они и ушли. В комнате остались мы с Дуськой, дымок дорогих сигарет и кто-то еще.
Этот
— Губин, ты узнаешь меня?
— Постой-постой... Максим! Ты?
— Я, Губин, я. Сегодня прилетел. По твою душу.
— Максим! Дорогой ты мой. Добрый, славный мой Максимка! Это непостижимо. Это фантастика. Подожди... Ты не исчезай. Я сейчас буду в норме.
Сергей побежал в ванную, встал под обжигающую струю холодной воды. Туман рассеялся. Мысли запрыгали в голове, потом замерли, оставив в движении одну: «Максим! Мальчик мой. Он здесь. У меня».
Нет, Максим не исчез, сидел за столом, в руке держал конверт. Когда Губин вошел в комнату, он протянул конверт.
— Это от Крейцера. Но ты пока не читай. Я тебе все объясню.
— Постой, Максим. Я тебя сейчас накормлю. Чаем напою. У меня была пачка индийского.
— Не суетись. Сядь, пожалуйста, — он мягко усадил Сергея. — Ну как, очнулся?
— Да.
— Ты способен выслушать меня?
— Конечно. То есть, еще нет. Я никак не пойму, как ты появился в этой клоаке? В этом болоте. Ты — и вдруг здесь! Ты почему не писал столько времени?
— Потом. Сейчас главное, что мы вместе. «Мы плечом к плечу у мачты, против тысячи — вдвоем». Я приехал за тобой. Отсюда я без тебя не уеду.
— Кому я нужен такой? Кто я сейчас?
— Человек все еще. А нужен ты многим. Ты даже не представляешь, как их много.
— Я слышал, ты сейчас на высоте. Большой художник.
— Да уж. Начинающий гений.
— Да нет. Кроме шуток. Тебя здорово хвалят. Значит, не зря я тебе советовал.
— Не зря, Губин. Прошел «и огни, и воды, и медные саксофоны». Все, как ты предсказывал. Все вышло по-твоему. А ты как? Совсем тебе паршиво?
— Со мной все просто. Помнишь у Высоцкого: «У каждого свой крестный путь тяжел». Так вот, мне осталось этого пути на несколько дён. Тут недавно были сигналы оттуда. Зовут уже. Ждут.
— Дурь. Похмельная дурь!
— Думаю, что нет. Боюсь, ты не поймешь. Ты плаваешь по этому океану на белой яхте, а не пловцом, а уж тем паче не под водой. А там тоже мир. Темноват, холодноват, тошнехонек, но и там жизнь. Пока воздуха хватает. А уж не хватает — либо выплываешь, либо нет. Так вот, я из тех, кто уже «либо нет».
— Слушай, а ведь один человек как-то сказал мне, что никогда не поздно начать снова. И я так сделал. Бросил все, чем жил. И начал снова. Прошел «огонь и саксофоны». И вот я имею то, что хотел. Любимая работа и любимая жена. И это сказал мне ты, Губин!
— Да. Но как это было давно. Слушай, я ли это был?
— Да, Губин, ты, дорогой. Теперь моя очередь спасать тебя. Но уж не советом, а делом. Ну, а теперь читай письмо Крейцера.
— Я боюсь...
— Читай, читай. Все уже решено. Это только констатация.
Старина Губин!
Судьбе угодно снова свести нас в одночасье. Захаживал в наш театр Ваш друг Максим. Его декорации сейчас нарасхват. Рассказал о Вашей трагедии, о том, что Вы не у дел. Печально все это, печально. Но все не так уж фатально, если есть Пьеса. Намеренно пишу с прописной буквы, ибо уверен в таланте написавшего ее. Кто меня убедил? Конечно, Максим. Он наизусть пересказал мне ее. Это тот материал, который необходим сейчас нашей сцене. Вот поэтому — мое предложение.