Путь к отцу

Петров Александр

Ира запела звонким голоском. Ее пальчики извлекали из рояля волшебные звуки. Сережа замер и зачарованно наблюдал за этими уверенными прозрачными руками.

Анна Павловна вкатила в комнату тележку с посудой, чайником и тортом. Пока они с Ирой накрывали на стол, Сережа огляделся. С любопытством рассматривал он высокие потолки, полированную мебель, множество книг с закладками, бронзовый витой подсвечник. На журнальном столике рядом с хрустальной пепельницей стояли яркая коробка с сигарами и никелированная настольная зажигалка. На стене висела большая картина в золоченой

раме. С холста задумчиво смотрела молодая женщина в розовом воздушном платье. Ее фигурку окружал золотистый ореол, а вокруг рассыпал нежные ле­пест­ки яблоневый сад.

Потом он еще несколько раз бывал в этом доме. И каждый раз вновь погружался в необычный мир иных ценностей. Ему здесь искренне радовались, приветливо встречали. Потом отец Иры получил направление на работу за границу, и они уехали навсегда.

Он подошел к кровати, лег, и едва голова коснулась подушки, резко встал. Заходил по комнате.

— Только не сегодня. Отпусти, Господи!..

Из темной бездны высветились горящие синевой глаза. Они заглянули так глубоко, что стало страшно.

— Нет, нет. Сегодня не надо. Дай покоя!

Он снова лег. На этот раз темнота поглотила его сразу. Он уснул.

...На плите стояла помятая кастрюля. Голубое пламя лизало ее вывернутые бока. Из кастрюли вылетала багровая пена и приставала к лицу. Она пузырилась, лопалась, шуршала. Он снял кастрюлю с огня, вылил пену в раковину и посмотрел за окно. Там в кромешной тьме золотились металлические струи дождя. Он вышел в окно. За спиной захлопали перистые крылья. Он полетел, огибая звенящий металл дождя. Крылья нес­ли его все выше и выше. Несколько раз он больно ударился о плечи облаков. И вот вылетел в космическую темноту. Со всех сторон его окружали громадные звезды. Одна из звезд светилась все ярче. Она приближалась и, наконец, превратилась в пламень восковой свечи. Свечу держала Ира в прозрачной руке. Он смотрел на огонек и чувствовал приближение сверху сзади большого, значительного и неотвратимого. Оно схватило его жесткими сухими пальцами за плечи и затрясло. Пламя свечи мелко задрожало. Рука растаяла. Ира исчезла. Осталось невидимое страшное Оно. Дрожь. Испуг.

Звезды слетелись в один клубок, застрекотали и, разрастаясь жидкой массой, обожгли его жаром. Крылья мгновенно сгорели, оставив запах гари, боль ожогов. Он рухнул вниз. Стремительное падение кончилось безболезненным ударом. Очнулся в глубоком каньоне, сдавленном с двух сторон высокими, уходящими в фиолетовое небо скалами. По дну каньона текла невинно-веселая речка. Ее прозрачная вода омывала обожженную спину. Раны затянулись гладкими рубцами и прохладно постанывали. Он снял с себя тело. Его быстро унесло течение. Он остался голым и легким.

Он стал рекой, скалами, воздухом, небом. Он стал всем. Его не стало...

Утром он сказал Дуське:

— Ночью я умер. Смерть не страшна.

— Во, дурень-то! Боле табе не наливаем, — щербато рассмеялась она.

Его воскресение пахло селедкой, кислятиной и сырыми окурками.

Он выпил вермута. В дрожащей утробе потеплело. Мысли поползли вбок. Страх холодной ноющей

занозой все еще торчал между лопаток.

— Дусь, а еще есть? — он умоляюще взглянул на нее.

— Че, дюже тяжко?

— Дюже, Дусенька, — он смотрел на нее, как побитая собака на подобревшего хозяина.

— Ладно. Там — под подушкой.

Сергей рванулся к кровати. Извлек бутылку вермута, зубами содрал пластмассовую пробку, налил в стаканы бордовую пахучую жидкость. Выпил.

— Полегче, Серень? — Дуська по-бабьи сочувствовала.

— Сейчас, Дусь, по периферии разойдется... — Он прислушался к ощущениям внутри. — Во. Дошло. Полегчало.

В животе что-то натянулось, небольно лопнуло, затихло. Потеплело. Страх растаял.

— Сестра ты моя... милосердия, — он уже сиял. — Знаешь, Дуськ, чеши-ка ты за добычей, а я тут пофунциклирую.

— Паразитушка ты мой ненаглядный! Ладно уж, почешу, — она вразвалку ушла, захватив четыре сетки с пустыми бутылками.

«Ну, вот и ладненько. Сейчас вымою полы, поглажусь, помоюсь и стану готовить спагетти».

Он вымыл полы, навел порядок в комнате. Принял душ. Стоял и гладил брюки через старую газету. Странно, в такие минуты даже самые тяжелые воспоминания не давили, а будто с экрана телевизора глядели на него, не задевая.

Вспомнил, как неделю назад Дуська заболела, и дома не осталось ни капли, ни крошки, ни копейки, Сергей взял самое дорогое — рукопись пьесы, сунул в пиджак и пошел к Миронычу.

Олег Миронович смотрел на Сергея брезгливо. Долго изучал его потертый костюм.

— Если ты, Губин, думаешь, что за давностью лет я простил тебя и возьму обратно в труппу, то ты, сударь мой, жестоко ошибаешься.

— Так. Теплый приемчик... «Мироныч порывисто приник к моей засаленной жилетке и окропил ее слезами раскаяния и детской радости. “Друг мой, — сказал он, — только ты можешь спасти наш театр от долговой ямы”».

— Прекрати паясничать, — безразлично бросил Мироныч. — Не вижу необходимости продолжать беседу. Говори, пошто приплелся, и ступай в свою опохмеляльню.

— И ведь даже руки не подал. А я как раз намедни оттер ее с песочком.

— Ты долго будешь испытывать мое терпение? Может, вышибалу вызвать?

— Прежде взгляни на это. Издали, — Сергей вынул из кармана рукопись и показал название.

— Что?! «Лика»? Ты дописал ее? — Мироныч стал похож на гончую, взявшую след.

— Да, любезнейший. В минуты просветления. Итог, так сказать, ночных бдений. Апофеоз моей козлиной песни, трагедии, ежели по-ненашему... Золотая роза на моей трехаршинной грядке.

— Но, если это то, что от нее ожидали... Слушай, это же пять нулей после девятки на счету в швейцарском банке!

— Если ты еще веришь в мою компетенцию, то это гораздо — ты вник? — гораздо больше того, что вы от нее ожи­дали.

Мироныч решительно запер на ключ дверь кабинета, вы­ставил на стол матово-пузатую бутылку «Мартеля», плеснул в хрустальные стаканы.

— Выпьем?

— Ну-ну... — Сергей вылил в рот ароматную густую жидкость. Налил до краев свой стакан и залпом выпил.