Путешествие
Шрифт:
— Эй, кельнер! Еще порцию!
Не успел он это сказать, как Витторино уже стукнул тарелкой об стол и в две секунды открыл несколько раковин своим перочинным ножом.
— Ха-ха! — рассмеялась Зита. Вот видите, вот видите! А против скольких вещей у человека глупое предубеждение, хоть он их и не пробовал!
—Ха-ха-ха! — рассмеялся Генрик. — Откуда ж мне было знать, что это такая прелесть!
— Откуда, откуда! Я вам говорила, и этого достаточно. Теперь вы будете меня слушать?
— Конечно! — воскликнул Генрик
Ему было весело и приятно, и с каждым мгновением становилось все веселей и приятней. Печаль и беспокойство куда-то исчезли, он сидел с человеком, который составлял ему компанию, ел с ним, смеялся и разговаривал.
Они ели устриц, смеялись и разговаривали, и вдруг Генрик содрогнулся и онемел от удивления. Ему пришло в голову, что он ест улитку, ест улитку по желанию этой девушки, и это какое-то ужасное преступление. Ему показалось, что перед ним стоит Виктория, бьется в истерике и кричит:
«Значит, вот как! Для меня тогда в лесу ты не хотел съесть улитку! Не хотел стерпеть, пересилить отвращение, чтобы доказать мне свою любовь! Но достаточно, чтобы первая попавшаяся итальянская девка пошевелила пальцем, и ты съел не одну, а целую гору улиток!»
«Но ведь это улитки съедобные и, собственно, даже не улитки, а устрицы. И здесь ресторан, а там был лес. Это совсем другое дело. А она — человек, и ничего, кроме человеческих чувств, я к ней не питаю».
«Бабник! — кричала Виктория.— Бабник и негодяй!»
Формально Виктория была права. Но именно в этой формальной правоте заключалась какая-то большая несправедливость.
Жизнь вдруг показалась Генрику совершенно безнадежной. Его охватили апатия, смирение и усталость.
— Ну, что вы загрустили? — спросила Зита.— Что вы сидите и ничего не говорите? Может быть, я вам надоела? У вас какой-то странный вид!
— У меня такой вид, как будто я проглотил улитку,— сказал Генрик.— У нас в Польше так говорят про того, кто смутился или вдруг загрустил.
— Значит, вы из Польши?
— Из Польши. Вы знаете что-нибудь о Польше?
— Я? Ничего. Ничего особенного. Может быть, вы мне что-нибудь расскажете? Я люблю узнавать обо всем хоть что-нибудь.
— Я тоже о Польше не знаю ничего особенного.
—Поляк - - и не знает о Польше ничего особенного!
— Именно так. Может быть, в этом-то и заключается особенное о Польше.
— Э, да разве вас поймешь!
— Именно, именно в этом.
— Ей-богу, вы начинаете меня раздражать. Расскажите что-нибудь о Польше. Все равно что. Какой-нибудь пустяк, мелочь, но чтобы о Польше.
Генрик задумался. Он скривился, почесал голову, видно было, что он делает над собой большое усилие.
— Да не могу я,— сказал он с отчаянием,— не умею.
Зита очень рассердилась. Она подбоченилась и вдруг встала.
— Клянусь божьей матерью! Или вы сейчас же что-нибудь расскажете, или я уйду. Может быть, вы думаете, что из меня можно
— Капри,— сказал Генрик.
Зита села снова. У нее не было никакого желания уйти, но она действительно была сердита. Она даже раскраснелась, нос у нее блестел.
— Капри! Как будто Капри имеет что-нибудь общее с Польшей!
— На первый взгляд ничего. Напудрите себе нос.
— Зачем?
— Потому что он сияет, как морской маяк.
— Пусть сияет. Но почему Капри?
Она вынула пудреницу, большую, некрасивую, из черной пластмассы, с цветной фотографией целующейся пары.
«Уж не мог Янек купить ей приличную пудреницу!» — подумал Генрик и сразу же понял, что мысль глупая. Янек никогда не купит Зите никакой пудреницы и вообще ничего ей не купит. Ему стало почему-то неприятно и стыдно, он сам не знал почему. Захотелось убежать отсюда.
Зита спрятала пудреницу и придвинулась вместе со стулом к Генрику. Она выжидательно смотрела ему в глаза и толкала локтем, как собачонка, которая царапает лапой обедающего хозяина, выпрашивая кусок.
— Почему Капри? Но почему Капри? — настойчиво спрашивала она, и эта настойчивость еще больше разжигала ее интерес.—Вы опять хотели надо мной поиздеваться или все-таки имели что-нибудь в виду? А если да, то что? Скажите же! Ну скажите же наконец что-нибудь, а то я сойду с ума!
— Я и не думал над вами издеваться. Я никогда не издеваюсь. Издеваются только глупцы и негодяи. Всю жизнь я больше всего старался не быть глупцом и негодяем. Но где наши макароны и рыба? Почему нам не подают?
Генрик оглянулся и постучал ножом о стакан. Витторино сидел неподвижно в темном углу траттории, подперев голову рукой, и рассматривал носки своих ботинок, время от времени шевеля ими. Он походил на заводную игрушку, у которой лопнула пружина. Толстяк за стойкой смотрел на него с видимым беспокойством; и наконец с энергией, которой нельзя было от него ожидать, ударил ладонью о стойку.
— Витторино! — крикнул он. — Ведь гости ждут, Витторино!
Но Витторино не реагировал. Он только изменил позу и подпер голову другой рукой, потом тихонько застонал и, продолжая шевелить носками ботинок, смотрел на них и не двигался.
Толстяк наблюдал за ним с возрастающим негодованием и выражением полного бессилия и наконец с неожиданной легкостью выскочил из-за стойки.
Может быть, они вовсе не страдали от повышенной или недостаточной деятельности щитовидной железы, а обладали одним общим запасом энергии. Когда переставал действовать один, сразу же начинал действовать другой.
Толстяк в несколько прыжков, которыми могла бы гордиться самая выдающаяся исполнительница роли Одилии в «Лебедином озере», очутился у столика Генрика и Зиты. Он стал смахивать полотенцем крошки и убирать тарелки, проделывая с ними такие фокусы, что кровь леденела в жилах.