Путешествие
Шрифт:
— Тут я сворачиваю.
— Я провожу вас,— сказал Генрик.
— Нет, — отрезала Зита. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Они подали друг другу руки, как два приятеля. Зита свернула в боковую улицу, и Генрику показалось, что она сделала движение, точно хотела остановиться и вернуться обратно. Но тут же ускорила шаги и почти побежала. Она была стройная, складная и забавно раскачивала бедрами.
Генрик пошел в отель пешком. По дороге опьянение прошло — остался только неприятный осадок и боль в голове. В номере он сразу вышел на балкон и долго там стоял. Было
Генрик решил встать на следующий день как можно раньше и первым поездом возвратиться в Рим. Зита не будет о нем жалеть. (Ах, почему он просто, как всякий другой, не пошел к ней! Как это сделал бы каждый. Но она была щедро награждена, и Генрик радовался, что она купит себе на деньги Янека разные красивые вещи.
Ночью она ему снилась. В своем клетчатом облегающем платье с реденькой челкой на лбу и черным платочком на шее. Она каталась на карусели, сидя, как амазонка, Витторино, который стоял на четвереньках с лицом сфинкса. Зита сидела, откинувшись назад, одной рукой держась за волосы Витторино, другую подняв кверху, и вскрикивала от радости.
Вот и все, что ему приснилось, но проснулся он под сильным впечатлением этого сна. Была еще темная ночь. В темноте в открытых дверях балкона беззвучно пульсировало матовое пятно тюлевой занавески. Шумело море, лениво и монотонно.
Генрик заложил руки под голову и думал о Зите. Впрочем, может быть, не совсем о Зите. Просто о девушке в клетчатом облегающем платье, с реденькой челкой на лбу и черным платком на шее, о девушке из сновидения, вскрикивающей от радости на карусели. Она казалась ему самым близким существом на свете, и он физически ощущал ее рядом с собой. Ничто не кажется таким реальным, как девушка из сновидения. Генрик улыбнулся и с улыбкой заснул.
Он спал глубоким, здоровым сном. Без сновидений. До самого утра.
3
Генрик с закрытыми глазами полулежал на палубной скамейке, подставив лицо солнцу. Солнце припекало все сильнее. Было спокойно, на небе ни одной тучки. Пищали чайки. Монотонный стук машин навевал сон.
Генрик открыл глаза и сразу должен был сощуриться от голубого блеска неба и золотых искр, вспыхивающих на синей глади. Он надел темные очки, тут же снял их, не желая расставаться со сверканием красок, бликов и лучей.
Немецкие туристы были очень шумливы. Они пели песенки на два голоса, рассказывали анекдоты, время от времени разражаясь громким хохотом. Американцы молчаливо и сосредоточенно фотографировали все, что можно было сфотографировать. Генрик встал и перешел на носовую часть палубы. Перед ним с каждой минутой вырастал Капри. Он уже не был однотонным синим силуэтом. Вырисовывались его резкие очертания, белели известковые скалы, зеленели сады и луга. Генрик вернулся на корму за своим чемоданом. Неаполь понемногу обволакивался темно-голубой дымкой, но в этой голубизне можно было еще различить дома. Когда он снова переходил на нос, держа перед собой чемодан, пароход повернул немного влево и накренился. Пожилой господин, который в это время проходил мимо, наткнулся на Генрика и наступил ему на ногу. Генрик упал, а пожилой
— Мне стыдно, что я такой неловкий, прошу прощенья,— сказал он, отряхивая Генрика. Генрик смеялся, и пожилой господин тоже начал смеяться.
— Глупости,— сказал Генрик.— Должно быть, у меня был очень смешной вид. Это я неловкий, а не вы.
— Главный виновник — пароход,— сказал пожилой господин.— Но стороной агрессивной, независимо от своей воли, разумеется, был я. Значит, привилегия принести извинения за случившееся, несмотря ни на что, принадлежит мне.
Генрик оглянулся, ища взглядом чемодан, который в момент падения выскользнул у него из рук. Чемодан лежал рядом, но нагнуться он не успел — это сделал незнакомец, вручивший ему чемодан с легким поклоном.
— ...несмотря ни на что, принадлежит мне,—повторил он.— Поэтому я был бы весьма признателен, если бы вы пожелали дать мне какое-либо доказательство, что не затаили против меня обиды. Если бы вы согласились выпить со мной в буфете рюмку коньяку, то это было бы для меня доказательством совершенно достаточным.
— Охотно принимаю ваше предложение, — сказал Генрик,— но с одним условием, что это будет доказательством не столько того, что я не оскорблен, о чем вообще не может быть и речи, сколько той большой симпатии, которую вы и ваше поведение вызвали во мне с первой минуты.
Генрик с необыкновенной легкостью впал в тот возвышенный стиль, которым изъяснялся незнакомец, подумав про себя, что таким языком люди разговаривали в последний раз в первой половине восемнадцатого века.
Незнакомец, застигнутый врасплох, смотрел на Генрика со смешанным чувством удивления и задетого самолюбия. Он хотел что-то сказать, но сдержался. Помотал головой, взглянул на прикрепленную к чемодану Генрика визитную карточку, на которой кроме фамилии большими буквами было написано: Varsavia , Ро1оniа, и, просияв, воскликнул торжествующе:
— Держу любое пари, что вы поляк. Только поляки способны быть такими великодушными и изысканными!
— Вы угадали! — воскликнул Генрик, изображая сильное удивление.— Право, я не знаю, чему больше удивляться: вашей проницательности или вашей галантности. Однако мне кажется, что вы чрезмерно добры к полякам.
— Только, пожалуйста, ничего плохого о Польше и о поляках, если мы собираемся остаться друзьями. Я люблю эту страну и ее прекрасных обитателей.
— А я в свою очередь люблю Италию и итальянцев.
— Значит, действительно ничего другого не остается, как отметить эту встречу рюмочкой коньяку.
Незнакомец широким жестом схватил руку Генрика и долго и сердечно тряс ее.
— Меня зовут Цезаре Памфилони,— объявил он и рассмеялся, как будто сказал что-то необыкновенно остроумное.
— А меня зовут Шаляй, — сказал Генрик и опустил голову, как будто чего-то устыдившись.
— Шаляй,— повторил синьор Памфилони, не выпуская руки Генрика.— Шаляй, очень приятно. Может быть, вы родственник известного режиссера? Кажется, он поляк по происхождению.