Путешествие

Дыгат Станислав

— Да. Жили долго, счастливо и очень любили друг друга.

Зита вздохнула, махнула рукой, по-видимому не очень удовлетворенная. Она взяла Генрика под руку, и они вошли в тратторию «Под веселой устрицей».

Это было небольшое и не слишком изысканное заведение. На стенах были нарисованы неаполитанские пейзажи, и хотя ни один столик не был занят, кельнер, молодой блондин с румяными щеками, вел себя так, как будто все места были заняты. В белом фартуке, с засученными рукавами, он беспрестанно двигался, бегал между пустыми столиками и с такой быстротой выполнял различные операции, что трудно было понять, действительно ли они служат каким-то хозяйственным целям или все это только бескорыстная демонстрация неиссякаемой

энергии. За стойкой, где была навалена гора самых разнообразных устриц, которые, если верить вывеске, были специальностью этого заведения, стоял полный, пожилой человек с обвислыми седыми усами и, в противоположность молодому кельнеру, на редкость неподвижный. С недовольной гримасой смотрел он на бурное проявление его энергии и тихо стонал, когда тот в последний момент, почти у самого пола, подхватывал падающий стакан или тарелку, что проделывал часто и с особенным азартом. Время от времени неподвижный толстяк повторял:

— Потише, Витторино, потише.

Он повторял это механически и бесстрастно; наверно, эта фраза давно уже стала здесь обычной. Витторино не обращал на нее никакого внимания и по-прежнему вертелся, шнырял и носился с каким-то самозабвением.

Скорее всего, один из них страдал от повышенной, а другой от пониженной деятельности щитовидной железы.

В траттории преобладал зеленый цвет. Абажур, стулья и даже стены, разрисованные неаполитанскими пейзажами,— все было зеленое; возле стойки стоял аквариум с золотыми рыбками и водорослями. Совершенно обыкновенный аквариум, обыкновенные золотые рыбки и обыкновенные водоросли, как у какой-нибудь девицы с улицы Гожей.

Толстяк не обратил никакого внимания на приход Генрика и Зиты, но Витторино так громко и радостно крикнул: «Добрый вечер!» — что толстяк вздрогнул и скривился. Генрик выбрал столик под Везувием, напротив стойки, над которой был нарисован Капри. Не успели они сесть, как Витторино бросил перед ними скатерть, приборы, бумажные салфетки, с грохотом кинул тарелку с устрицами, всунул им в руки карточку и засыпал градом вопросов и советов, и все это голосом, сила и тембр которого должны были, несомненно, привлечь интерес охотника за оперными талантами.

Генрик заказал для себя и для Зиты макароны, жареную морскую рыбу, белое вино и, поморщившись, отодвинул тарелку с устрицами.

— Эй, — воскликнула Зита. Что такое? Я буду это есть. Разве вы одни пришли сюда? А ну-ка, парень, открывай.

Витторино вытащил перочинный нож, в две секунды с энтузиазмом раскрыл все раковины и тут же принес лимон.

— Вы не понимаете, как это вкусно, — сказала Зита, принимаясь за устрицы.

Они были всевозможные, разной величины: большие увесистые устрицы и маленькие аккуратные пластинки. Зита выдавила на устрицы лимон и начала глотать их с большим аппетитом, мурлыча при этом, как кошка. Она была так увлечена устрицами, что перестала интересоваться Генриком. Теперь Генрик мог как следует рассмотреть ее. Она уже не казалась ему красивой, как в первую минуту в темноте улицы. Простоватая девушка, с небольшими глазами и не очень правильным носом. Она жадно ела, удобно развалившись и причмокивая, и в этой манере было что-то бабье, а не девичье. Генрих вдруг вспомнил, как он удивлялся, что Оля Кемпская ест с таким аппетитом на следующий день после того, как он провел с ней ночь, свою первую ночь с женщиной. И эта тоже ела, и тоже с аппетитом, и Генрик опять удивлялся, хотя с того времени провел с женщинами много ночей. Правда, с Зитой он еще не был вместе. Но мог это сделать за несколько сот лир наряду с выдающим себя за Эйнштейна мясником из Помпеи и наряду со своим братом, который был так велик, что мог выдавать себя уже только за кого-нибудь совсем ничтожного, и наряду со многими, многими другими. И потому Генрик удивлялся. Удивлялся, что существо, служащее для таких целей, ест как ни в чем не бывало, да еще с огромным

удовольствием. Оля занималась этим по своей охоте и по своему выбору. С ним — почти по любви. Зита занималась этим профессионально и с каждым, кто платил. Но обе они ели, обе с одинаковым удовольствием, и это вызывало у Генрика совершенно одинаковое удивление.

Над стойкой, над взлохмаченной неподвижной головой толстяка на зеленом фоне стены яркими красками был нарисован Капри. Это были случайные цвета, казалось, художник опускал кисть в первую попавшуюся под руку краску. Может быть, зеленый фон искажал другие цвета, во всяком случае это была ужасная мазня, как и все неаполитанские пейзажи на остальных стенах. Где-нибудь в Варшаве или в Ловиче эта же самая мазня была бы невыносимой, может быть даже заставила его уйти из заведения. Здесь же, несмотря на то, что настоящий, самый настоящий Капри находился на расстоянии нескольких километров, эта мазня имела свои права.

»Капри, мне остался только Капри,— подумал Генрик.— Сбережение на черный день, которое нельзя трогать».

Раздался стук. Витторино из-за спины Генрика грохнул на стол бутылку вина. Это было фраскати в большой бутылке с узким горлышком, холодное, как об этом свидетельствовало запотевшее темное стекло.

Зита издала возглас одобрения и, не дожидаясь Генрика, налила себе полный стакан, выпила его залпом, вытерла губы тыльной стороной ладони и тут только обратила внимание на пустой стакан Генрика. Она снова издала неопределенное восклицание, которое на этот раз должно было означать какое-то оправдание, наполнила его стакан и, проглатывая устрицу, которую между всеми этими операциями она успела отправить в рот, сделала рукой знак, приказывающий немедленно пить.

Генрик тоже выпил вино залпом, и ему сразу же стало тепло и приятно. Он ласково посмотрел на Зиту. Перед ним сидел человек. Человек, который разделил с ним еду, заботился о том, чтобы его стакан был наполнен, разговаривал с ним и позволял ощутить ту свободу и то удовлетворение, какое мы испытываем, когда кто-нибудь проявляет к нам внимание и доброжелательность, вырывает на мгновение из угнетающего нас паломничества в бездну одиночества.

Зита взяла с тарелки устрицу и, не оборачиваясь, протянула ее Генрику. Другой рукой она запихивала устрицы себе в рот.

Генрик отмахнулся.

— Нет, нет. Это я не хочу.

Зита повернулась и неодобрительно посмотрела на Генрика.

Нет. Она не была красивой. Но в ее лице была какая-то особенность, какое-то женское обаяние, которое очень часто притягивает мужчин больше чем ослепительная красота.

— А я вас прошу, съешьте. Ну попробуйте.

— Но я этого не переношу. У меня отвращение к устрицам.

— А вы их ели когда-нибудь?

— Нет, никогда.

— Никогда не ели, а чувствуете отвращение! Вы как большой ребенок.

— Пожалуйста, уберите от меня руку с этим гадом.

— Вам противна моя рука? Хорошо же!

— Не ваша рука, а эта скорлупа. Прошу вас...

— А я прошу, съешьте. Ну можете вы что-нибудь раз в жизни для меня сделать?

— Не понимаю, почему вы на этом так настаиваете.

— Я не настаиваю. Я только хочу, чтобы вы съели. Я знаю, что вам понравится.

— А я вас уверяю, что нет.

— Хорошо. Давайте проверим.

— Хорошо. Вам кажется, что вы очень умная, так убедитесь. Проверим...

Генрик с лицом мученика, который знает, что жертва его необходима только для показательно-исследовательских целей, быстро выхватил из рук Зиты устрицу и, закрыв глаза, наклонив голову и смешно кривя рот, проглотил ее. С минуту он сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Зита, тоже не шевелясь, смотрела на него с полураскрытым ртом, довольная и чуть обеспокоенная. Наконец Генрик открыл глаза, заморгал, повернул голову, схватил стакан, сделал большой глоток, после чего лицо его прояснилось и он закричал: