Путями ветра
Шрифт:
День прошел для него как обычно, в офисе царило характерное для середины лета оцепенение, на некоторое время вся деловая жизнь в городе просто вымирала. А те из подчиненных, кому удавалось выторговать неделю отпуска «без права не находиться под рукой», пропадали по барам и стрип-шоу или водили детей в Дисней-Лэнд и в только что открывшийся Парк Монстров поглазеть на десяток пластиковых Чужих и Хищников.
Хьюз смертельно скучал, наблюдая в окно за непрестанно отъезжавшими и пытавшимися припарковаться на небольшой стоянке автомобилями. Примерно так же, от смертельной скуки и жары мучался грузный полицейский, потягивавший ледяной коктейль за столиком в летнем кафе. Когда солнце передвинулось настолько, что его лучи теперь проскальзывали мимо белоснежного стеллажа, Майкл сложил все бумаги в папку,
Усевшись за руль, он меланхолично размышлял о том, как невыносимо долго придется стоять в пробке, чтобы добраться до «Пьетро Франческо», небольшой забегаловки, где подавали куриный суп с тортильями из кукурузы, и потихоньку выехав на проспект, он окончательно решил все же повернуть домой и поужинать наскоро приготовленной яичницей с луковым соусом.
Было уже почти двенадцать ночи, когда взгляд его снова остановился на куче тетрадей в углу дивана.
На одной из них стояла трижды подчеркнутая императивная надпись с восклицательным знаком: «Отдай Марсель!».
Марсель, их с Рутгером общая знакомая, сообщившая Майклу о болезни Райна, эдакая язвительная штучка, юркий литературный аген: положишь ей палец в рот – откусит, руку положишь – тоже откусит, вместе с плечевым суставом. На что рассчитывал Райн? Неужели на ее посмертную привязанность к нему? Хьюз криво усмехнулся, в его памяти всплыли тусклые и невзрачные черты бывшего сокурсника, никогда не пользовавшегося успехом у женщин.
– Ну ладно, посмотрим… что там…
Он взял вчерашнюю раскрытую и придавленную подушкой тетрадь и принялся за чтение. На этот раз текст не показался ему столь тяжеловесным и нудным, как накануне, то ли он успел протрезветь и отдохнуть как следует, то ли стиль и правда изменился, но через полчаса он вполне привык к неровному и странному перебойному ритму повествования.
Глава 3
Солнце только взошло.
Этой ночью убит диойкет 3 Клитий Мелиус.
Кадмон вне себя от горя, и еще никогда я не видал его в таком отчаянии. Если бы сам я не разучился плакать после Рафии, то не удержался бы, видя, как слезы бегут у него из глаз. А ведь я так и не сказал ему ни слова утешения, не из жестокосердия, скорее из растерянности, охватившей меня при взгляде на толпу женщин, уже распустивших волосы и рыдавших вокруг ложа.
3
высшее должностное лицо в эллинистическом Египте, своего рода министр экономики и финансов в одном лице. Распределял налоги, контролировал царские владения, торговлю, чеканку монет, издавал инструкции и толковал царские постановления.
Многое должно было бы перемениться в эту ночь по воле Тихэ или по иной злой воле, но чьей?
Я несколько раз пытался заговорить с Кадмоном, когда ему приносили подогретое вино, но руки у него дрожали, и после нескольких глотков он опять терял самообладание. Многие из тех, кто видел его повсюду жизнерадостным и веселым, подивились бы такому неумеренному проявлению чувств в присутствии посторонних, ибо в дом уже через пару часов после распространившихся вестей о смерти Клития, поспешили все те, кто находился поблизости в городе и во дворце. Мне же вовсе не казалось странным, что мой друг так предавался отчаянию – Кадмон любил Клития столь же сильно, как мог бы любить отца, которого потерял слишком рано. Иных близких родственников у него в Александрии нет, а те, что есть на Родосе, вряд ли дороги ему и даже хоть сколько-то знакомы.
В первое мгновение я даже обрадовался, увидав Нуру среди собравшихся, хоть и не мог понять, как и почему он оказался в доме Мелиуса. Я решил, что сам Кадмон послал за ним, надеясь, что раненому еще не поздно будет оказать какую-нибудь помощь. Мы не заговорили друг с другом, египтянин только приложил руку к груди в знак приветствия и сразу же отвернулся.
Мне жаль Кадмона. Жаль это не то слово, которым бы я мог выразить все, что творилось в моем сердце, когда я, переступив порог, увидел Клития в одежде, пропитанной
По свидетельству Пиррения, впавшему в скорбное безумие, его хозяин был еще жив, когда он прибежал назад к храму Артемиды вместе с остальными рабами. Но Мелиус успел произнести только одно слово «Танцующие…». О ком говорил его господин, скончавшийся у него на руках от удара мечом в живот, бестолковый напуганный до полусмерти раб так и не смог понять.
Среди женщин, окружавших ложе и рыдавших больше по требованию обычая, нежели из потребности выплакать настоящую боль, я заметил только одну, в чьем искреннем горе невозможно было усомниться – престарелую вольноотпущенницу-мидянку, которой очень давно было кем-то дано греческое имя Левкиппия вместо ее прежнего слишком длинного и неблагозвучного имени. Она была по-настоящему преданна своему хозяину. И сидя рядом с мертвым не сводила с него глаз, из которых не пролилось на густо покрытое кровью тело ни единой слезы – сдержанность, достойная могущественного некогда сановника, советовавшего отцу нынешнего владыки, с кем заключить мир, а с кем вести войну. Даже в смерти Клитий Мелиус не утратил своего величия. Мне вдруг захотелось по примеру Левкиппии погладить его голову, прикоснуться к жестким и густым седым волосам, так же, как охваченные экстазом поклонники матери Кибеллы стремятся всеми силами дотронуться до одного из семи покрывал, скрывающих ее изображение во время праздника.
Клитий заслуживал обожествления, только Птолемей Филопатор вряд ли допустил бы это даже из уважения к памяти своего отца Птолемея Эвергета, о любви к которому он заявлял слишком часто.
Ходили слухи, что Птолемей IV ненавидел Мелиуса настолько же сильно, насколько Птолемей III дорожил его дружбой. Даже диойкетом он был назначен после смерти Авлета только для того, чтобы раз и навсегда лишить его возможности влиять на судьбы Египта и земли Селевкидов.
Теперь по нему грустила только Левкиппия и его племянник. Все же прочие, как нередко это бывает, когда смерть входит в дом, лишь притворялись опечаленными. Толпа слуг, жавшихся под портиком, была смертельно напугана лишь возможными переменами в их положении. До причин и виновников преступления им не было никакого дела. Одна молоденькая рабыня, только что обжегшая руку смолой, капнувшей с факела, сидела на ступеньках, скорчившись и обхватив голову, то ли от сожаления, что пострадала ее кожа, то ли в страхе, как бы после смерти хозяина ее не отправили на работу в мастерские или в деревню
Прошло еще немного времени и раздался шум, словно к дому приближалась праздничная процессия. Это прибыл советник Эвмен Сосибий, с виллы которого поздно ночью и возвращался Клитий и поэтому, конечно, его в первую очередь наравне с царем отправили оповестить о трагедии. Однако он не слишком-то торопился появиться. Эвмен после смещения Клития на должность диойкета поставлен был распоряжаться всеми пограничными делами Египта и вести переговоры с Антиохией. Можно было не сомневаться в том, что он хитер и изворотлив, одна его скорбная мина, с которой он встретил Кадмона, чего стоила. Как всякий придворный он привык притворяться, но в отличие от многих других, ему, похоже, необходимость лгать доставляет истинное наслаждение. Странно, что умный и проницательный человек, каким был Клитий, мог так терпеливо сносить его общество, впрочем, я напрасно пытаюсь судить о том, чего не знаю…
Эвмен, большой любитель роскоши, явился в сопровождении пяти флейтистов и семнадцати рабов, которые несли его самого, а также сосуды с лавандовой водой, благовония, полотенца для рук и лица и блюда со сладостями.
– Какое отвратительное злодеяние, грабители в городе потеряли всякий стыд и посягнули на самого диойкета, – советник вздохнул и промокнул омытые руки полотенцем, с удовлетворением полюбовавшись блеском многочисленным драгоценных камней на своих пальцах – с восходом солнца, мой дорогой Кадмон, магистрат не замедлит заняться поиском убийцы, его достанут хоть из под кровати самой Геры, клянусь Осирисом.