Путями ветра
Шрифт:
Ныне правила островом равная богам царица Пасифая, вдова царя, живущая в прекрасном дворце, вечный Минос же властвовал над душами тех, кто покинул этот мир, отмеряя воздание и награду, которые они заслужили, покинув землю. По истечении срока, до конца которого оставалось десять лет, он вновь должен был явиться на Крит и занять свой трон. Царица же была вечна, как небо, и изменчива, как море, но мы должны были победить ее и освободить Элладу от власти острова чародеев. Вот зачем под звуки флейты Месколпа и плеск волн мы пересекли бездну, чтобы увидать кипарисовые колонны Кносса…
…и блеск топоров,
закрывающих вход, к многоцветным палатам ведущий,
Где своды прохладой полны и покоем…
Глупец Агенор! Он не ведал,
Хорошо ли это? Я говорю, достойно ли было выбросить тело царского сына за борт, чтобы выдать себя за него, и каково было наказание, уготованное Агенору?
Мы, эллины, хоть Кадмон и зовет меня македонцем, все же должны быть благодарны и тому, кто нарушает непреложные законы, жертвуя своей честью ради нашей свободы.
Знаю, что я услышал бы в ответ от придворных лизоблюдов вроде Гемисилая –
Вымысел твой столь же дик, столь от правды далек,
Как и стих твой – от тех совершенных творений,
Коим ты подражать вознамерился дерзко и грубо…
Давно готов у меня ответ для этих умников. Он пришел мне в голову, еще когда я чувствовал приближение смерти в палатке рядом с такими же калеками, как и я, но менее удачливыми, менее угодными богам, потерявшими руки или ноги, среди вони их испражнений и запаха гниющей плоти, когда я посмотрел в остекленевшие глаза фессалийца, скончавшегося полминуты назад и наконец переставшего стонать у меня над ухом – мой вымысел дик, но есть одна деталь, которая послужила бы мне оправданием, если не как певцу, так хотя бы как взыскующему истины. Отчего Тесей, великий победитель, спешивший к родному берегу и увенчанный славой, столь мало заботился о любимом отце своем Эгее, что по забывчивости не сменил черный парус? Мог ли тот, у кого хватило сил одолеть могущество Миноса и гений Дедала, стать настолько слабым, что любовь к Ариадне отшибла у него память о сыновнем долге? Да простит меня Афродита, я всячески почитаю любовное томление и допускаю, что оно способно лишить смертного рассудка, ведь женился же мой отец во второй раз на молоденькой девочке, по нездоровому виду которой, как рассказывала мне Амун, видно было, что она не вытерпит тягот материнства. И все же… Тесей не сменил парус, потому что был мертв, а кроме него никто не ведал о его тайном уговоре с отцом. Надо добавить, что договоренность о смене паруса отнюдь не означала, что Тесей мог погибнуть в битве с чудовищем, она всего лишь подтверждала существование символов в этом ритуальном путешествии – черного и белого паруса. Эгей бросился в море от горя, узнав, что его сын мертв, потому что только в случае его непредвиденной смерти парус мог не поменяться, а Афинам пришлось принять самозванного героя как царевича, ибо победителей не судят.
Быть может, на протяжении всего пребывания на Крите Агенор видит сон, в коем ему является Тесей и говорит что-то о парусе, но он – увы! – ничего не понимает. Поскольку никому из живущих не дано понимать речь мертвецов, сильно напоминающую фразы, которые при мне однажды произносил Нуру, и очень часто – Амун.
Глава 5
По десять мин четырежды в год один раз второго дня метагитниона, седьмого дня мемактериона и еще дважды в конце мунихиона и тринадцатого дня гамелиона благодаря распоряжению верховного интенданта армии в соответствии с царским указом о выплатах тем, кто возвратился после службы, отказавшись от надела земли в 5 стадий близ Мемфиса.
Однако с тех, пор прошло около четырех лет, полгода назад налоги были повышены в три раза. После того, как царская власть перешла от отца к сыну, на всех углах можно услышать проклятия в адрес сборщиков податей.
Я смотрю на римскую монету, случайно оказавшуюся в жалкой горстке, оставленной около кувшина с молоком, и думаю о том, что Амун слишком щепетильна, чтобы утаить даже четверть драхмы. Вот почему я гораздо реже вижу в ней рабыню, которая служила еще моей матери, когда она была ребенком, чем женщину, которая могла бы заменить мне мать.
Если приглядеться поближе, то на стертой меди еще видны лира и венок, напоминающие мне о том, что поэзия сейчас оплачивается лишь в том случае, если ты воспеваешь Птолемея Филопатора. Я видел его вчера на похоронах Клития Мелиуса, и это было воистину смехотворное зрелище, не похороны, о нет, но явление властителя Птолемея, обделенного величием, которым блистал его отец.
Не
Кадмон был все так же подавлен свой скорбью и погружен в себя настолько, что я не хотел задавать ему никаких вопросов, да и приблизиться к нему мне бы все равно не удалось, я только видел его голову, склоненную на грудь, когда он остановился в десяти шагах от погребального костра с чашей в руках. Птолемей удостоил его сочувственной речью, которую, впрочем, даже зачитывал не он сам, а Эвмен. И, конечно же, позади этого царственного барана стояла Агафоклея со своей матерью и распутным, самодовольным братцем, который непрестанно брал куски еды с блюда и вытирал руки о волосы раба, ухмыляясь после каждого вздоха Птолемея. Кто-нибудь в Александрии помнит о том, что эта троица прибыла еще пять лет назад из Антиохии, где они вместе промышляли проституцией? А теперь они спят в царских покоях, одеваются в самые дорогие наряды и презрительно смотрят на всех, кто ищет справедливости во дворце. Я ненавижу их – крашеные волосы и подведенные глаза Агафоклеи, жирную шею ее брата и их мать, настоящую Гарпию. Всех их – мерзкое отродье, паразитирующее на крови тех, кому они и ноги омывать недостойны. Если когда-нибудь Птолемея найдут в спальне задушенным, а сокровищницу дворца разграбленной, никто не усомнится, что это деяние их рук, и уж можно быть уверенным, что после этого, они снова сбегут в Сирию. Дым только первые минуты относило в сторону, а затем костер начал чадить и черные клубы заволокли всех, кто стоял к нему ближе всех. Верховный жрец, отставив в сторону посох, сложил руки и начал гимн Анубису и Маат, все сочли такое происшествие дурным знаком и принялись испуганно перешептываться. Кое-кто быстро направился к носилкам, я тоже развернулся и стал протискиваться сквозь толпу, голова у меня болела от жары и гари, скопившейся в полуденном воздухе. Оглянувшись на прощание, я заметил, что Кадмон тоже исчез, продолжением церемонии полагалось руководить Эвмену. После того, как тело было кремировано, должны были состояться игры и раздача царских подарков, которых и ожидали большинство собравшихся.
Вчера в то время, как я, вернувшись с похорон, превращенных Птолемеем в увеселительную церемонию, стоял, глядя на море с площадки позади нашего дома, я услышал голос, который поначалу принял за голос Меланты, но, повернувшись, я увидал ее в окне, она сидела за станком и ткала, а Амун помогала ей разматывать нити.
Уже темнело и Ифанор, старый раб Гиппоменея, зажег светильник под деревянным навесом у входа в их дом.
Я прислушался и теперь понял, что голос, который раздавался за деревьями, в пальмовой роще, отделявшей наш дом от дома соседа и уходившей прямо к заброшенной каменоломне, был совсем незнакомым низким мужским, на который кто-то отвечал только прерывистым мычанием. Мужчина говорил на языке, который я не знал, но нечто похожее я много раз слышал на рынках и в порту. Возможно, это был фракийский или мидийский диалект, а мычание означало, что рядом с этим чужестранцем была немая дочь ювелира Гиппоменея. Несколько мгновений я прислушивался к их страстным вздохам, тревожившим прохладную темноту наступающей ночи. Стоило ли мне удивляться, что девушка, у которой был такой алчный и жестокосердный отец, решила отдаться незнакомому мужчине до свадьбы, которая, возможно, и вовсе никогда не состоится, а значит, она закончит свою жизнь где-нибудь в портовых борделях или, если ей повезет еще меньше, будет питаться объедками в таверне и попрошайничать, пока в один прекрасный день ее не затащат на корабль, уходящий в Пергам или на Родос, чтобы продать в рабство. Да, я не ошибся – это была Каника, вырвавшись из рук любовника, она бросилась прямо к дому, издалека я не мог разглядеть ни ее лица, ни того, кто пытался ее догнать, заметил только, что мужчина был темноволосый, высокого роста, в серой тунике с повязкой на голове. Убедившись, что девушка ускользнула от него и спряталась в доме, гость быстро направился в сторону моря, больше я его не видел. Только в соседском доме раздавались приглушенные рыдания, да светильник поскрипывал, раскачиваясь на ветру.
Если бы об этой любовной истории, невольным свидетелем которой мне довелось стать, я поведал Кадмону, он непременно попрекнул бы меня тем, что я не удосужился изложить ее в стихах, вышел бы занимательный эпиллий, но делать этого мне не хотелось. Не знаю, испытывал ли я жалось к обесчещенной девушке, или же злился на себя за то, что, невзирая на свою хромоту, не кинулся догонять негодяя, совратившего ее, – в любом случае от этого происшествия у меня остался неприятный осадок, и мне не хотелось больше вспоминать о нем. Слишком много чужих бед вокруг и свои собственные невзгоды не слишком предрасполагали меня к размышлениям, которые усугубляют меланхолию.