Пылающий мир
Шрифт:
Джули крепко зажмуривается и встаёт.
— Садись, — говорит она, но в её голосе нет мятежного пыла, скорее, это капитуляция, а не приказ. Она направляется в хвост самолёта. — Мама? Ты в порядке?
Я тихонько иду следом, держась на почтительном расстоянии. Её мама сидит, сгорбившись, на полу в проходе. Длинный трос тянется через её ошейник и обвивает подголовник кресла, давая несколько футов для передвижения, а неподалёку сидят Джоанна с Алексом, осторожно наблюдая за ней.
— Страшно, говорит Алекс, делая большие глаза.
— Грустно, — говорит Джоанна, сочувствующе глядя на Одри. —
Звенят колокольчики. У моих детей тоже есть ошейники. Я нашёл их в переносках для животных и решил, что колокольчики будут предупреждать об опасности и станут порукой за эти нежные молодые трупы. На этот раз Эйбрам не стал возражать.
— Мы садимся в Питтсбурге, мама, — говорит Джули, садясь напротив неё и скрещивая ноги. — Они говорят, что там есть группы сопротивления. Посмотрим, сможем ли мы им чем-нибудь помочь.
Одр положила руки на пол ладонями вверх и смотрит на них. Её лицо обмякло.
— Ты помнишь, как пыталась помочь, мама? Помнишь, как сильно ты хотела сделать мир лучше?
Одри качается взад и вперёд, грязные волосы свисают ей на глаза.
— Мама? Ты хоть что-нибудь помнишь?
Одри бросается вперёд и щёлкает зубами в паре сантиметров от лица Джули.
Джули подскакивает вверх и назад, её губы дрожат. Одри смотрит прямо на неё. Эмоции Мёртвых сложно прочесть, даже если Мёртвый — твой друг, но если бы мне пришлось угадывать, я бы сказал, что на желтоватом лице Одри — горе. Глубокая необычайная боль человека, который пытался творить добро и понёс за это наказание.
— Почему мы продолжаем этим заниматься? — пристаю я к матери, пока она чистит картошку к тушёному мясу. — Какой смысл помогать людям, если мир всё равно сгорит?
Я больше не могу её жалеть. Я слишком запутался, чтобы сдерживаться.
Необдуманные слова набрасываются на маму, сбивают её с ног.
— Мы зарабатываем очки перед богом? Он даже ведёт счёт? Разве он не сбросится до нуля, когда мир перезагрузится? Никаких записей о том, что мы тут делали, не останется, мама! Зачем мы это делаем?
— Я не знаю! — кричит она, и нож падает на пол. Она плачет. Она уже давно плачет: лицо и шея стали мокрыми от слёз, но мама сидела спиной ко мне, и я этого не видел. — Я не знаю! Слышишь, ты, холодный расчетливый человек, я не знаю!
Я ухожу из кухни. Мой гнев и запутанность смешиваются с виной, образуя более прочный сплав.
Мама вытирает глаза мозолистой рукой, наклоняется и подбирает овощечистку…
Джули смотрит на меня. Что написано на моём лице? Как сильно я открылся? Я чувствую, как слабеет земное притяжение, когда самолёт начинает снижаться, и я теряю опору.
Глава 19
МЫ
В ФУРГОНЕ больше никто не играет в дорожные игры. Нет оживлённых споров, из стереосистемы не звучит поп-рок. Царит неловкое молчание. Мальчик сидит на ведре между двумя сидениями, очки валяются где-то сзади, под сумками и коробками.
— Я могу с уверенностью сказать только одно, — говорит Гейл в заключение длинного спора в своей голове. — Ты разговаривал. Я точно слышал, что ты говорил. Значит, можно предположить, что ты нас понимаешь, да, Ровер?
— Может, он глухой, — говорит Гейл.
Гебре раздумывает. Потом протягивает Гейлу айпод.
— Включи что-нибудь, что ненавидят дети.
Гейл крутит колесико и нажимает кнопку. Ангельский фальцет перекрикивает тяжёлые барабаны и горькие звуки струн.
— Не-не, — кривится Гебре. — Я сказал, то, что ненавидят дети, а не все здравомыслящие люди.
— Это Сигур Рос! — возражает Гейл. — Это классика мопкора!
Гебре вздрагивает. Они смотрят на реакцию мальчика, но он равнодушно смотрит вперёд. Гейл увеличивает громкость до тех пор, пока пронзительный фальцет не начинает угрожать разбить лобовое стекло. Гебре кричит ему заканчивать эксперимент, поскольку видно, что мальчик глухой, но обрывает тираду на полуслове и вырубает стереосистему.
— Эй, — шепчет он мальчику в звенящей тишине. — Ты в порядке?
Лицо мальчика всё так же равнодушно, но его шокирующие жёлтые глаза наполняются слезами. Он не отвечает Гебре, поскольку мальчика в фургоне больше нет. Он идёт по проходу пустой тёмной Библиотеки, зависшей между непознаваемыми высотами и немыслимыми глубинами, изо всех сил стараясь смотреть только вперёд. Несколько книг падает со своих полок, и вокруг него трепещут потерянные страницы. Теперь он в ресторане, сидит напротив девочки и пытается терпеть музыку, которую она выбрала. Девочка похожа на него, но она старше, худее, её кожа светлее. Но глаза такие же карие и тёмные, как колодцы, идущие вглубь сквозь все слои к началу жизни на Земле.
Он любит девочку, а она любит его. Они — единственные оставшиеся хранители воспоминаний друг друга, скрывающие их глубоко внутри себя.
— Эй, — говорит Гебре, нежно смахивая слезинку с его щеки. — Что случилось, солнышко?
— Мальчик смотрит на влагу на пальце мужчины и видит кристаллы соли внутри неё, плывущие будто айсберги по затонувшей Земле.
— Округ Вашингтон, — говорит он.
Гейл и Гебре обмениваются ошеломлёнными взглядами.
— Это куда ты шёл? — спрашивает Гебре. Мальчик не отвечает.
— Альманах, который мы нашли в Далласе… — шепчет Гебре Гейлу. — Округ заброшен, да? Заброшен и разрушен?
— Ровер, — Гейл смотрит на мальчика с глубоким сожалением. — Там никого нет, приятель. Его давно сожгли.
Мальчик никак не реагирует.
— Но мы едем туда, где живут люди, — притворно весело говорит Гебре. — Где есть люди, еда, работа. Где безопасно. Где нас никто не тронет.
Гейл неуверенно тянется к нему и кладёт руку на плечо. Мальчик знает, что Гейл побаивается его зубов, и на секунду ему хочется чего-то, он это не голод. Он контролирует этого примитивного зверя. Когда чувство возникает снова, оно становится грохотом клетки, бешеным желанием согнуть её прутья.