Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли

Юнгер Эрнст

Тем принципом, в своем полном превосходстве над которым мог удостовериться национализм, был принцип легитимности. Это то превосходство, которое впервые нашло свое выражение в перевесе народных масс над швейцарцами, защищавшими Бастилию или Тюильри, и которое вновь и вновь обнаруживается на всех полях европейских сражений. Еще во время мировой войны недостаточная степень мобилизации была уделом всех тех держав, которые, очевидно, имели какое-то, пусть даже отдаленное, отношение к легитимизму.

Этот вид превосходства необходимым образом должен будет исчезнуть в тот самый момент, когда национальная демократия окажется единственной и универсальной формой организации народов. Этот факт проясняется по мере того, как напряжение становится все более ужасающим и исчерпывается сила народов. Возникают до сих пор неведомые формы репрессий, под которые попадает побежденный. Разрушительные действия,

с которыми национализм в час своего рождения обратился против старых порядков, отныне обращаются против нации, причем против ее существования в целом, таким образом, что каждый единичный человек начинает нести ответственность за свою национальную принадлежность.

Весьма сходным образом отливающий многообразными оттенками принцип социализма обращается против общества, особым образом структурированного будь то по классовому или по сословному образцу. Так называемое классовое государство относится к сословному членению так же, как конституционная монархия относится к абсолютной. Повсюду, где социализм еще встречает этого противника, он обладает революционным преимуществом, которым и пользуется, применяя испытанные средства обороны. Он проявляет тем большую активность, чем менее противник склонен к уступкам. Так, показательно, что те немногие одаренные государственные мужи, которых дала немецкая социал-демократия, появились на сцене именно в Пруссии, в стране с цензовым избирательным правом. Также и там, где столкновение приняло чисто экономическую окраску, вполне можно было бы утверждать, что социализм процветает прежде всего по соседству с сильным капитализмом.

Ведь речь тут идет о двух ветвях одного и того же дерева.

В этом случае картина тоже значительно меняется, когда с ее поверхности исчезает противник. В чрезвычайно атомизированном обществе, где действует только один принцип, согласно которому масса равна сумме составляющих ее индивидов, социализм неизбежно занимает оставленные противником позиции, и тем самым вместо роли адвоката страждущих ему выпадает неблагодарная роль их покровителя.

Между тем мы присутствовали на странном спектакле, когда представители социализма, заступившие на государственные посты, стремились в то же время по-прежнему сплетать социальную фразеологию, чтобы таким образом соединить преимущества государственного функционера с преимуществами функционера партийного. Это означает, однако, пытаться достичь невозможного, ведь одно преимущество — быть у власти, а совсем другое — быть подавленным ею. Есть одна позиция, где можно говорить, что следовало бы сделать, и есть другая позиция, где можно и соответствующим образом распорядиться. Нужно было достичь состояния претворенной демократии, чтобы увидеть, что эта вторая позиция является менее приятной.

Подобно тому как победоносный национализм очень скоро оказывается в окружении национальных демократов, которые противодействуют ему своими собственными методами, победоносный социализм пребывает в общественной среде, где любое притязание прибегает к социальным формулировкам. Тем самым за короткое время сглаживается действенность и революционное преимущество социальных аргументов.

Массы становятся равнодушны, недоверчивы или впадают в своего рода досадную подвижность, ускользая тем самым от действия демократических конституций. Между партиями и, в особенности, между флангами партий, происходит оживленный обмен их представителями. В тех странах, где, как в Германии, существовали сильно разветвленные и отчасти еще связанные с корнями узы и где люди обладают надежным инстинктом в отношении приказа и послушания, где, далее, налицо был относительно высокий уровень благосостояния, дробление общества на атомы приводит к мобилизации сил, чье проникновение в политическое пространство нельзя было предусмотреть.

В движение оказываются вовлечены целые слои, которые очень трудно определить как по их происхождению, так и по их составу. Это некая смесь из сообразительных, ожесточенных, вспыльчивых людей, которые пользуются свободой собраний, слова и печати тем способом, который свойствен только им. Различия между реакцией и революцией здесь странным образом переплавляются; возникают теории, которые в отчаяньи отождествляют понятия «консервативный» и «революционный». Тюрьмы наполняются людьми нового склада: бывшими офицерами, экспроприированными землевладельцами, безработными выпускниками университетов. Очень скоро здесь осваивается методика социальной аргументации, умело сдабриваемая теми циничными приправами, которые поставляет озлобленность. Образуется новый язык, который как отравленными кинжалами орудует такими словами, как «народная воля», «свобода», «конституция» и «легальность».

Размывание

границ, прочерченных между порядком и анархией, выражается, далее, в том, что существующие или заново образующиеся организации пользуются исчезновением действительных уз в той мере, в какой они рассчитывают на рост своей самостоятельности. Организации не принадлежат к узам субстанциального характера; напротив, как мы убедились на опыте, именно в связи с ослаблением исконных уз организации возникают как грибы после дождя. Организаторский талант есть знак духовной подвижности, которая делит действительность по мнениям, убеждениям, мировоззрениям, целям и интересам. Но там, где, как в подлинном государстве, чеканятся и подвергаются отделке действительные, более чем всего лишь духовные власти, мы сталкиваемся с порядком, которому присущ иной ранг — ранг органической конструкции.

Организации, ставшие самостоятельными, напротив, обнаруживают стремление видеть в государстве равный себе порядок, то есть такое же объединение, организованное ради достижения некой цели. Сообразно этому, экономические и профессиональные союзы, партии и иные величины не только начинают выступать как равные партнеры по переговорам, но возникает и возможность непосредственных и не подлежащих государственному контролю отношений с зарубежными странами.

Это свидетельствует о том, что авторитет оказывается разделен, разбит на атомы, в не меньшей степе. ни, чем тот факт, что даже сами государственные органы — высшие суды, полиция, армия — начинают пользоваться все большей автономией. Возникают ситуации, когда, с одной стороны, древние обеты человеческой верности, такие, как военная присяга, становятся предметом изощренных дебатов в области государственного права, в то время как, с другой стороны, разыгрывается, быть может, глубочайшая трагедия нашего времени, состоящая в том, что остатки старой военной и чиновной иерархии пытаются сохранить традиционное понятие долга в рамках ставшего иллюзорным и наполненного компромиссами государства.

Наконец, приватизируются даже наиболее ярко выраженные суверенные права. Наряду с полицией возникают гражданская самооборона и организации самозащиты. В то время как со стороны космополитического духа предпринимаются попытки канонизировать измену родине, кровавая сторона жизни порождает тайное правосудие, прибегающее к бойкотам, покушениям и самосудам. Государственные знаки отличия замещаются партийными знаками; дни выборов, голосований и начала парламентских заседаний походят на мобилизационные приготовления к гражданской войне. Партии выделяют из своей среды постоянные армии, между которыми идет скрытая война за передовые посты, а полиция соответственно осваивает вооружение и тактику, в которых можно увидеть признаки перманентного осадного положения. В заглавия газет проникает необузданная пропаганда крови, беспрецедентная в немецкой истории. Наиболее же важное место в этой связи занимает тот факт, что в той мере, в какой государство оказывается неспособным к сопротивлению, для отражения внешнеполитической атаки возникает частная оборона — оборона, которая оказывается тем более отчаянной, если собственное государство не только не легализует ее, но и объявляет вне закона. Как во время фронды шла борьба за короля против короля, так в нашем случае пограничные корпуса, добровольческие подразделения и одинокие саботажники жертвовали собой ради государства вопреки государству. Именно тут стало очевидно, что Германия еще располагает людьми того склада, на который можно рассчитывать и который способен противостоять анархии. Чудесное воскрешение старых ландскнехтов в тех отрядах, которые после четырех лет войны отправились еще в добровольный поход на Восток, оборона Силезии, средневековое избиение сепаратистов дубинками и топорами, протест против санкций посредством взрывов и крови, а также прочие акты, в которых обнаруживается безошибочность и меткость скрытого инстинкта, — все это знаки, остающиеся пробными камнями для будущих историков.

Разделение авторитета должно, в конце концов, привести к тому, что свойственными этому столетию организационными средствами будут пользоваться стихийные и в историческом смысле полностью безответственные силы. В этом отношении мы на своем опыте пережили такие события, которые считались уже невозможными в старой, просвещенной Европе, — пожары церквей и монастырей, погромы и расовые конфликты, убийства заложников, разбойничьи вылазки в населенных промышленных областях, партизанские войны, бои контрабандистов на суше и на море. Справедливую оценку этим явлениям можно будет дать лишь тогда, когда мы увидим тесную связь, существующую между ними и осуществлением бюргерского понятия свободы. Эти события показывают, каким образом утопия бюргерской безопасности сводится к абсурду.